Там, на укатанной колесами, коричневой от навоза проезжей части и по обеим сторонам от нее, было куда как веселей и нарядней, чем на демонстрациях первого мая или седьмого ноября! Как сейчас помню: по Советской улице, вдоль проезжей части, выставлены столы из кафе и рюмочных, на них — вино и водка (за деньги, конечно), пирожки да баранки, горячий переслащенный чай в блестящих титанах. Все кругом пьяные и веселые, никто ни с кем не ругается и не дерется. Наоборот, люди обнимаются и плачут навзрыд от избытка чувств:
— Прости меня! Прости меня! — слышится то там, то сям.
Один мужик, на вид уже старый, хватанув слюнявым ртом полстакана водки, рвет на себе рубаху, крест вываливается на замызганном шнурочке… Вот, кстати, откуда пошло слово «расхристанный» — это уж бабушка мне потом объяснила, когда я подрос: расхристанный — значит, пьяный в разодранной рубахе, так что Христос распятый, на кресте нательном, виден всему честному народу, а так не должно быть, ибо нательный-то крест заголять не след, и кроме как в бане чужому взору открывать его нельзя, грех большой.
Бухается расхристанный мужик на колени в грязный снег, голосит надсадно:
— Простите меня, люди добры-и-и! Простите, православны-и-и!
И — хлобысь жаркой мордой в подтаявший, унавоженный снег, в месиво бурое.
На «добрых людей» этот порыв сердечный, искренне-юродский, должного впечатления не производит, разве что посмеивается кто-нибудь привычно.
— Будя тебе, дядь Назар, вставай! — кричат покаянному дедуле. — Иди выпьем, да блином закусим!
Проворно семенит дядя Назар к веселой компании возле столика, отряхает с пылающей хари налипшее грязные комья.
— Прости, Оля, — кланяется бабушке какая-то щуплая, согбенная тетка.
— Бог простит, и ты прости меня, Ксеня, — чинно ответствует бабушка.
Они обнимаются, целуются.
— Прощеное воскресенье сегодня, Сашик, все друг у друга прощение просят, — говорит бабушка.
Но у меня при этом она почему-то прощенья не просит.
— А как же проводы зимы? Ты обещала! — куксюсь я притворно — мне так радостно, что тянет подурачиться.
— Будут, будут проводы зимы, сегодня Маслену скатывают.
Я не успеваю спросить, что значит — скатывают, потому что… разеваю рот в изумлении и восхищении.
Во всю ширь мостовой идет-грядет вереница ряженых. Предваряет их знаменитый на весь город юродивый по прозвищу Безлобый — с неизменной своей гармошкой, наяривает что есть мочи рвущий нутро напев, чуть не за спину свою худющую, с ходуном ходящими лопатками, растягивает мехи… Безлобый — это Божий человек с нашего квартала, из двухэтажного бревенчатого дома, возле заросшей детской площадки. У него и впрямь чуб растет от самой переносицы. Безлобый не говорит даже, а давится исторгаемыми из глотки утробными звуками, мычит да подвывает, но человек он безобидный: сидит себе под крыльцом почерневшим на приступочке, уткнется в гармошку свою и играет неспешно, задумчиво.