Когда мы спозаранку пришли в детский сад, бабушку уже подкарауливала в коридоре заведующая Елена Степановна, она что-то пошептала бабушке на ухо и они скрылись в кабинете. Через минуту бабушка вышла с таинственным видом, в руках у нее были две такие же сиреневые холщовые сумки. В одной погромыхивала крышка кастрюли, другая раздувалась от невидимого глазу содержимого. Я выскользнул за бабушкой на утренний холод, спросил:
— Что это?
— Тихо, Саша, тихо, — звенящим шепотом одернула меня бабушка, озираясь на дворника дядю Федю, махавшего метлой неподалеку. — Елена Степановна дала куличи и яйца освятить, мне же так и так в церковь идти, она уж знает. Только ты, Саша, молчок про это, а то мало ли что, Елена Степановна — партейная. Не выдавай.
После обеда бабушка пришла опять в детский сад и таким же макаром, таинственно, снесла чужие сумки в кабинет Елены Степановны. Было видно, что заведующая очень довольна, она даже отпустила меня пораньше, перед тихим часом, домой вместе с бабушкой.
В городе кипел коммунистический ленинский субботник: громкоговорители на столбах шепеляво бубнили всякие бодрые лозунги, разобрать которые было очень трудно, а в перерывах разливались по округе песни про молодость, революцию и весну. И еще одну помню: «Мы старая гвардия первой пятилетки, мы молодая гвардия, мы вечно будем молоды и вечно будем жить»… Я понимал, что поющие тетки знают: это все неправда, они не будут жить вечно, поэтому ужасно злятся. Их голоса были металлические, неживые, очень похожие на голоса измученных жизнью мам, приходивших за детьми в садик и ругающихся отчаянно и безнадежно.
Мы шли через площадь, мимо высокого серого памятника Ленину. Рядом с памятником стояли несколько мотороллеров с небольшими кузовами, в них чернела земля, а из нее торчали коротенькие цветы. Рассаду привезли, сказала бабушка. Коротенькие цветочки она называла — «клоксы». Цветы действительно свисали к земле белыми и розовыми клоками.
Через годы я узнал, что это были вовсе не флоксы, а другие какие-то цветы, более ранние.
Женщины в черных халатах и рабочих варежках-голичках сажали разноцветные «клоксы» у подножия памятника.
— Хоть до первого мая прожили бы, и то хорошо, — ворчала бабушка. — Оборвут ведь, вытопчут нехалюзы.
— Кто оборвет?
— Кто, кто… Известно, кто — те самые, которые у Райки сирень воруют. Парни все оборвут. Зазнобам своим. Да повытопчут половину.
Первого мая в горсаду каждый год начинались танцы на огороженной площадке, и цветы у памятника Ленину становились очень даже востребованными егорьевской молодежью. Девушки охотно принимали от «кавалеров» эти цветы, совсем коротенькие, сорванные без утайки прямо на их, девичьих, глазах. И девушки говорили парням спасибо. Конечно, принимали девушки и купленные в магазине цветы, но, в общем, как-то невесело они их брали, покупные цветочки-то. Было это как-то не по-людски, что ли, «не как у всех» — тратить деньги на букет. В этом некий вызов общим правилам чувствовался, мол, «я тут самый хороший, самый комсомольский, я у Ленина цветы не отбираю». А ни одной девушке не хотелось, чтобы у нее был парень «не как у всех». Сорви, когда милиция не видит, или перелезь через забор за чужими цветами — вот тогда все нормально, все как у людей. Все такими были, такими и надо быть всем.