И производство магических статуэток богов не было ни новым занятием, ни монополией теургов.[1103] Оно основывалось в конечном счете на архаичной и широко распространенной вере в естественную симпатию, связывающую образ с оригиналом,[1104] той же вере, которая лежит в основе магического использования образов человеческих существ ради envoutement.[1105] Центром ее распространения был, конечно, Египет, где, в свою очередь, она коренилась в аборигенных религиозных представлениях.[1106] Поздний герметический диалог «Асклепий» знает о «statuas animatas sensu et spiritu plenas» [«оживленные статуи, исполненные чувств и духа»], которые предсказывают будущее «sorte, vate, somniis, multisque aliis rebus» [«через жребий, прорицание, сновидения и многие другие вещи»] и могут вызывать и лечить болезни: искусство создания подобных статуй, введение в освященные образы — с помощью трав, драгоценностей и запахов — душ даймонов или ангелов, было открыто древними египтянами: «sie deorum fictor est homo» [«человек есть создатель таких богов»].[1107] Магические папирусы описывают способы создания подобных образов-фигурок и их оживления (ζωπυρεΐν, xii. 318) — напр., iv. 1841 сл., где говорится, что образ должен быть полым (как статуи, о которых сообщал Пселл), чтобы поместить туда магическое имя, написанное на золотом листе; 2360 сл., где полая статуя Гермеса содержит магическую формулу, осенена венком и освящена жертвоприношением петуха.
Начиная с I в. н. э.[1108] мы уже слышим об индивидуальном[1109] производстве и использовании магических статуэток неегипетского происхождения. Нерон обладал одной такой статуэткой, подаренной «plebeius quidam et ignotus» [«каким-то неведомым плебеем»], которая предупреждала его о заговорах (Suet. Nero 56); Апулея обвиняли — возможно, справедливо — в обладании подобным предметом.[1110] Лукиан в своем «Любителе истины» сатирически изобразил веру в них;[1111] Филострат упоминает об их применении в качестве амулетов.[1112] В III столетии Порфирий цитировал оракул Гекаты,[1113] дававший инструкции по изготовлению магического образа, который смог бы привести почитателя к созерцанию богини во сне.[1114] Но реальная мода на это искусство пришла позднее — видимо, благодаря Ямвлиху, который видел в нем самую эффективную защиту традиционного культа образов против насмешек христианских критиков. В то время как Порфирий в трактате Пери агалматон не утверждал, что боги буквально присутствуют в образах, их символизирующих,[1115] Ямвлих в одноименной работе заявлял, что «идолы божественны и исполнены божественного присутствия», и доказывал это описанием πολλά απίθανα.