— Ой!.. А, это ты, Татьяна… А мы так… Поболтали себе.
— Да я ж понимаю, что вы не линию партии на индустриализацию обсуждали.
— Упаси, Господи! Мы политикой не занимаемся. Мы про наше, местное… Только она просила никому…
Обе оглянулись, каждая — себе за спину. Окружающий мир выглядел, как обычно, в коричневато-серых тонах, словно в черно-белом немом кино. Только красные флаги над башенкой Барвиненковского дворца, где теперь располагалось сельскохозяйственное училище, и на мачте у здания горкома-совета-ГПУ оживляли пейзаж.
— Да я ж никому и не скажу. Или ты меня не знаешь?
— Тогда слушай. Только тихо, — они подозрительно осмотрелись, потом подошли с обеих сторон к плетню. Обе в стареньких кацавейках, заношенных ситцевых юбках, полинялых платочках, пожилые, сутулые. Серо-коричневые, как и поздняя осень, что их окружала.
— Ну?
Первая таинственно зашептала:
— Сегодня рано утром чекисты в господском доме зятя Барвиненкова ловили.
— Да их же теперь не чекистами-то называют.
— Один черт, те, что людей берут.
— Ну?
— Да не поймали. Окружили парк, зашли в середину — а никого нет. Был в доме — и будто с росой выпарился.
— Это они плохо окружили.
— Да где ж плохо? Они свое дело знают. Там активистов было — не пересчитаешь! Чуть не всю сельхозшколу привели!
— Так, может, его там и не было?
— Если бы! В окне видели. И — не стало. Был — и нету. Исчез!
— Хм!
— А я тебе еще когда говорила: кто-то из тех господ душу продал нечистому. Я сперва думала — Верка. А выходит, что зять.
— Ух, кровопийца! Недаром же их, антихристов, прогнали! Не те теперь времена! Теперь власть — наша, рабочая.
— И я о том же говорю.
Обе сторожко оглянулись.
Темное небо, темные окна. Каждое окно смотрело с угрозой.
Весь город окрасился в печальные цвета: голые коричневые деревья, порыжевшие стены, и дорога — разбитая и черная. Ни прошлого, ни будущего. Только убогое и опасное настоящее.