— И почему это не пришло тебе в голову раньше? — воскликнул Хартенек. — Ведь ты лжешь. Ты даже лгать толком не научился. По твоему лицу видно, что лжешь! Зачем только ты это делаешь! — сокрушенно добавил он. — Мне так хочется снова верить тебе, правда! Но всякий раз ты разрушаешь то, что я пытаюсь восстановить. Вот и сейчас ты поступаешь так же. Так не пойдет. Ты должен понять: я хочу, чтобы между нами была ясность. Ясность без лишних объяснений. Ведь я не требую, чтобы ты рассказал мне, как ты докатился до соучастия в подлой игре Эрики. Я вовсе не требую этого. Но если тебе самому неясно как, то могу назвать причину: ревность, которая — если можно так сказать — превратила тебя в дурака. Вот ты и решил намекнуть Эрике на наши доверительные разговоры. Согласись, это подло с твоей стороны. Но я ни в чем тебя но виню, нет. Я только требую, чтобы ты отдал мне письмо и знал, что это своего рода компенсация, так сказать, возмещение ущерба. Конечно, твоему тщеславию льстило, что Эрика занялась тобой. И все-таки во всей этой истории есть нечто такое, чего я не понимаю. Ну, да не будем копаться в деталях. Вероятно, вся беда в том, что ты слишком мягок. Поэтому тебе импонируют энергичные женщины, как видишь, тебе даже не надо извиняться, в некотором роде я сам простил тебя.
Все это Хартенек произнес почти жалобным тоном. Он подошел к Бертраму и протянул ему свою широкую костлявую руку. Когда Бертрам пожал ее, Хартенек не отпустил его ладонь, а сжал еще сильнее.
— Итак, впредь никаких смятенных чувств! Ты мне обещаешь, правда? — строго произнес он. — Отныне ты должен быть крепче. Жизнь — жестокая штука, и к нам она жестче, чем к другим. Во всяком случае, этот урок я твердо усвоил. Надеюсь, это последний урок, который мне пришлось усваивать. Думаю, все остальное я уже знаю. Я ясно вижу свой путь и теперь уверен, что дойду до цели. Будь моим спутником. Но позволь тебя предостеречь. Ты знаешь мои чувства к тебе. Они самые дружеские и нежные. И ты должен понять, — тут Хартенек заговорил громко и угрожающе, — после всего, что было между нами, есть только две возможности: дружба или ненависть.
Хартенек наконец выпустил ладонь Бертрама.
— Не думай, — прибавил он, — что я редкая дрянь. Я просто приспосабливаюсь к тому миру, в котором мы живем и в котором я хочу утвердиться. А какая мораль здесь нужна — вот, прочти, это тебе многое прояснит.
Он взял со стола только что полученный приказ и протянул его Бертраму. Поскольку пилоты, попавшие в руки республиканцев, якобы подвергались пыткам, приказом запрещалось всем летчикам выбрасываться с парашютом над республиканской территорией. Нарушение приказа следовало считать дезертирством.