Молодой брат Фрэнсис и без того был не в ладах с латынью, а тут еще подхватил насморк, и потому не вполне разборчиво огласил имена святых, которых надлежало поминать в молитвах в предстоящий день, и промямлил благочестивый комментарий к деяниям святого апостола Андрея, день которого только что минул. Брат Бенедикт, ризничий, умудрился довольно убедительно доказать, что будет только справедливо, если ему, как ответственному за содержание всего храма, предоставят право распоряжаться большей частью выделяемых средств и поставлять свечи для алтаря Пресвятой Девы, что было привилегией брата Маврикия. Регент известил капитул о новом пожертвовании на церковный хор и, как положено, возблагодарил дарителя. Однако особого энтузиазма в его голосе не слышалось - судя по всему, и этот вклад был не слишком щедрым, а уж на новые и вовсе не приходилось рассчитывать. Брат Павел, наставник послушников, посетовал на то, что один из его учеников проявил неподобающее легкомыслие, которое вряд ли можно извинить юностью и неопытностью провинившегося. Слышали, как этот юнец, сидя в своей келье и переписывая молитву святого Августина, распевал мирскую песенку непристойного содержания. Подумать только: в ней рассказывается, как плененный сарацинами христианский паломник находит утешение в том, что прижимает к груди сорочку, врученную ему возлюбленной при расставании.
Кадфаэль, уже погрузившийся к тому времени в дремоту, тут же припомнил эту песенку - мелодичную и слегка фривольную. Он ведь сам побывал в Крестовом походе, не понаслышке знал землю сарацин, и ему ли не понять, что такое призрачный свет в мрачной темнице и томящая боль разлуки. Зато брат Жером набожно закрыл глаза, всем своим видом показывал, что одно упоминание о столь интимном предмете женской одежды повергает его в ужас. Видно, бедняге никогда не доводилось и прикасаться к чему-нибудь подобному, подумал Кадфаэль, все еще сохранявший благодушное настроение. Для иных братьев, всю жизнь сохранявших целомудрие, половина человечества так и осталась запретной книгой, и оттого внушает страх. Затем Кадфаэль сделал то, что нечасто случалось на собраниях капитула - он добродушно поинтересовался, что же говорит в свое оправдание сам мальчик.
- Он сказал, - вежливо ответил брат Павел, - что этой песне научился у своего деда, который был крестоносцем и штурмовал Иерусалим. И что мелодия столь красива, что показалась ему чуть ли не духовным песнопением, тем паче, что рассказ в песне ведется не от лица монаха, а от имени несчастного мирянина, страдающего от разлуки с предметом своей любви.