Чуть ли не рухнув на ствол, он наклонился вперед и положил локти на колени.
– Не стоит меня успокаивать.
Мы сидели долго – так долго, что солнце успело скрыться за верхушками деревьев, а потом опуститься за горизонт. Молчание становилось невыносимым. Я осторожно погладила Лиама по спине.
Лиам медленно выпрямился и отважился наконец посмотреть на меня.
– Как думаешь, он в порядке? – прошептал он.
– Думаю, нам стоит это проверить, – ответила я.
Не помню, как мы дошли до общежития, но в конце концов обнаружили Толстяка сидящим на крыльце. По лицу его текли слезы. В глазах светилось чувство вины и мольба о прощении. И, к моему глубокому удивлению, от этого на сердце стало еще горше.
– Вот и все, – сказал он, когда мы сели рядом. – Все кончено.
Мы сидели так, не шевелясь, еще очень долго.
Меня ничуть не удивило решение Лиама вернуться в дозорную группу. Тем не менее вновь переключить его внимание на освобождение лагерей оказалось не так-то просто. Ребята не сдавались, предпринимая все новые и новые попытки. Много раз я тихонько сидела в сторонке, пока Лиам с Оливией обсуждали способы проникновения внутрь, выдвигали неожиданные предположения и мучились вопросом о том, как лучше преподнести свою задумку Клэнси.
Лиам взялся за дело с таким энтузиазмом, что его идеи распространялись со скоростью заразной болезни. Такой подход к делу вообще был отличительной чертой Ли. Иногда, во время вечерних собраний, я получала несказанное удовольствие, наблюдая за его оживленной, полной огня жестикуляцией. И, надо сказать, доносить свои мысли до окружающих у него получалось великолепно. В словах Лиама было столько неприкрытой надежды, что ребятам не оставалось ничего другого, как перенять его оптимизм. К концу недели интерес к проекту возрос до такой степени, что нам пришлось перенести собрания из малюсенькой комнатки общежития к костровой яме. Теперь, куда бы Лиам ни направлялся, его повсюду сопровождали поклонники и единомышленники, готовые на что угодно ради минутки внимания.
Мы с Толстяком оказались более устойчивыми ко всей этой суматохе. Обо мне Чарльз просто-напросто позабыл. Возможно, считал столь презренную личность недостойной своего внимания. Толстяк больше не работал в саду, но девочка-босс никак не пыталась его скомпрометировать.
Я вернулась к занятиям с Клэнси. Правильнее сказать, попыталась вернуться.
– Где сегодня витают твои мысли?
Так далеко, что лучше туда не соваться.
– Покажи, о чем ты думаешь, – сказал он, едва я открыла рот. – Не хочу ничего слышать. Хочу видеть.