Вот и дом Чарского. Отсюда и забирал его Прохоров. Теперь он снова поднимался по знакомой лестнице на третий этаж. Вот и дверь. Только теперь она аккуратно обита кожзаменителем.
Борис даже позвонить не успел, как распахнулась дверь, и из квартиры выехала сверкающая, словно самолет, детская коляска.
Борис посторонился и увидел Чарского. Тот взглянул на него, прищурился, узнавая, и спросил неприязненно:
— Вы, случайно, дверью не ошиблись?
— Нет, я к вам, Виктор.
— Хорошо. Лена! — крикнул Чарский в глубь квартиры. — Возьми Наташку, ко мне пришли.
Чарский вывез коляску на лестничную площадку, повернулся молча и пошел. Прохоров последовал за ним. Они вошли в крохотную кухню, и Борис плотно закрыл дверь.
— Ну? — Чарский закурил.
Борис расстегнул папку, положил на стол письмо.
— Твое?
— Мое.
— А ты знаешь, что Бурмин убит три дня назад?
— Вы думаете, это я?
— Во всяком случае, нам необходимо убедиться, что это не ты.
— Хорошо. — Чарский шагнул к дверям.
— Куда? — Прохоров преградил ему дорогу.
— Доказывать.
— Пошли вместе.
Они прошли крохотный, заставленный шкафами коридор, вошли в комнату.
Чарский подошел к буфету, открыл ящик.
Прохоров в кармане щелкнул предохранителем пистолета. Мало ли что, а вдруг этот «намбу» в ящике буфета.
Но Чарский достал не пистолет, а письма и положил их на стол.
Борис снова поднял предохранитель, выпустил рукоятку, вытер о подкладку кармана вспотевшую ладонь.
— Что это?
— Письма Бурмина. Он мне на мою глупость ответил. У нас переписка завязалась. Он к Лене, к моей жене, ездил. Говорил, чтобы ждала. Я ему всем обязан. Вы, конечно, пошутили насчет убийства?
— Я же не из передачи «Вокруг смеха».
— Это точно. Передачи после вас носят.
Борис взял письма, начал читать. От письма к письму чувствовалось, как возникает нить доверия и доброты между этими совершенно разными людьми. Бурмин в своих письмах не декларировал, не изрекал избитых и потому надоевших всем истин. Он писал о месте человека в жизни, о великом счастье, которое оно дает. Ни тени назидательности не было на этих страницах. Писал подлинный друг, горько и умно переживающий чужое несчастье.
Борис никогда не видел таких писем. Он только читал нечто похожее в книгах. И читая, не верил, что люди могут так писать друг другу, считая опубликование письма неким литературным приемом. И вот он воочию столкнулся с этими письмами.
— Он мне и книги дарил, — тихо сказал Чарский.
— Ты когда видел Бурмина в последний раз?
— Дней двадцать назад. Он ко мне приезжал, просил, чтобы я ему крепления для книжных полок сделал.
— Сделал?