Он пристально, не мигая, посмотрел на меня болотными своими, тусклыми глазами.
— Вы понимаете? Нам нужно знать настроения писательской среды. И особенно интересует нас молодежь.
Ого, подумал я, холодея, так вот в чем дело! Они просто-напросто вербуют меня в доносчики, в провокаторы.
Серый выговорился — и потянулся за папиросами. В кабинете воцарилось молчание. Надо было что-то отвечать…
— Не знаю, право, как быть, — с трудом, запинаясь, сказал я. — В газете мне, конечно, очень бы хотелось поработать… Но — на других условиях! На других!
— Ну, голубчик, здесь у нас не торгуются, — сказал заместитель. И поднялся, давая этим понять, что аудиенция кончена. — Как хотите. Но все же — подумайте…
— И не забывайте, — веско, с металлом в голосе, добавил серый, — ваше будущее — в ваших руках!
Когда мы вышли, Дубинин сказал, понижая голос:
— Что с тобой, старик? Ты, я вижу, чего-то вибрируешь, мнешься… Плюй на все и соглашайся.
— Как так — соглашайся? — возразил я гневно. — Да ты в своем ли уме?
— Я-то в своем, — зачастил он, — а вот ты… Ты… Подводишь и меня, и себя самого! Да ты понимаешь, какой шанс ты упускаешь? Чудак, ты же можешь сделать здесь грандиозную карьеру.
— Это на чем же? — прищурился я. — На стукачестве? На доносах?
— Стукачество — пустяки, — отмахнулся он, — это дело десятое… Партийное начальство таким образом выказывает тебе свое доверие — только и всего! Ну и приобщает к себе, конечно… Но почему, ты вдумайся, почему?
Я внимательно посмотрел на него. Странный это все-таки был парень — словно бы без костей, без стержня. Ничего не принимающий всерьез. Надо всем иронизирующий. Все понимающий — и на все согласный… И, закурив, затянувшись сильно, я спросил:
— Скажи-ка, Виталий, чем ты дышишь? Кто ты?
— Кто? — Он поднял ко мне лицо — веснушчатое и круглое, — и вот тут я впервые увидел его серьезным. — Не знаю… Спроси-ка о чем-нибудь полегче.
— Ладно, — сказал я, — так что ты там такое лопотал насчет «карьеры»?
— Ты оцени ситуацию, — заговорил он, помедлив, — объединение у нас маленькое. И способные ребята там есть, естественно. Но все они — как говорит парторг — «с гнильцой»… И противопоставить им некого. А надо! И срочно. Нужен некий «глас народа», но где он? Где? В Москве-то все просто; на тамошнем литературном рынке можно найти любых мастеров, на всякий вкус… Но ведь здесь же глушь, дикость. Провинция! У нас и интеллигенция-то «гнилая» — не шибко образована. А уж о простых работягах и говорить нечего.
Мы медленно шли по коридору к выходу. Вокруг сновали люди, и Дубинин (очевидно, не желая быть услышанным со стороны) поминутно сбивался, замолкал, сыпал сдавленным шепотком: