И явилась третья, горестная и трезвая мысль: «Кто же еще мог, кроме Наташи? О ноже — о том, где он хранится, — знала ведь только она. Только она одна!»
Сержант наконец распрямился — извлек из ящика руку… Рука его была пуста.
Пуста! Это было непостижимо. Я посмотрел на раскрытую его ладонь, на корявые пальцы с темными панцирными ногтями — и словно бы облачко прошло по моему сознанию. На мгновение мне почудилось, что все это бред, галлюцинация. Нож есть, конечно, — он лежит в ладони! — но только я его почему-то не вижу…
В следующую секунду — той же самой рукой — сержант поскреб в затылке. Перекатил глаза в сторону начальника. И между ними произошел стремительный беззвучный диалог. Они изъяснялись глазами и знаками.
«Нет?» — спросил капитан, изгибая бровь. «Нет», — ответил сержант, помотав головой. «А ты — уверен? — прищурился капитан. — Ты хорошо искал?» — «Так точно, — заявил сержант, упрямо подняв подбородок, выпятив грудь. — Ошибки быть не может!» — «Ну ладно», — кивнул капитан. И посвистал, топорща усы, вытянув губы. И задумчиво сдвинул фуражку на лоб. «Жалко, конечно… Но что ж поделаешь!» — Решительным жестом оправил он ремни портупеи, скрипнул револьверной кобурой. «Ничего, обойдемся и без этого!»
Он подступил ко мне вплотную и твердо взял меня за рукав.
— Теперь — пойдем, — сказал он, — прошу… И давай сразу договоримся: без фокусов! Я шуток не люблю!
Тон его был жесток, суров. Но лицо выражало недоумение; исчезновение ножа озадачило его, сбило с толку. Впрочем — так же, как и меня самого!
Меня, пожалуй, даже еще сильнее…
Мы вышли вместе с Казиным. На улице старик сразу отстал, свернул куда-то. И последнее, что я увидел, — была исчезающая, тающая во мраке, согбенная его спина.
— Ну, так что, — сказал капитан, — как будем говорить? Начистоту, по душам или — как? Может, хватит кривляться? Куда ты все-таки перепрятал нож?
— Я кривляться вовсе и не собираюсь, — возразил я гневно. — У меня все — чисто… Но ведь с вами нормально говорить невозможно, нельзя!
— Это почему же — невозможно? — спросил, посмеиваясь, капитан.
— Да потому что, вы все тут — как бараны…
Разговор этот происходил в шестнадцатом отделении милиции, в кабинете начальника опергруппы Олега Михайловича Прудкова (так, уже по приходе в отделение, отрекомендовался мне капитан). Он помещался теперь за столом, в полумраке, а я — напротив, поодаль, на табуретке.
Я сидел там и корчился, облитый резким, слепящим светом лампы, направленной мне в лицо.
Картина эта была мне знакомая, давно уже надоевшая, опостылевшая до тошноты. Когда-то в молодости я сиживал так во многих местах — на Кавказе, на Дону, на Украине… В последний раз это было пять лет назад, в Конотопе — захолустном украинском городке, — откуда как раз и начался долгий мой северный путь арестантских мытарств и последующих превращений; превращений, закончившихся нынешним приездом в столицу. И никак не думал я, не гадал, что все может повториться, вернуться снова… Однако — вернулось! Повторилось в точности, во всех деталях. И сознавать это было горше всего.