Меня утешала мысль, что все это должно способствовать оправданию Анны Розы. Хотя, с другой стороны, был еще Склепис, который, тряся своими костями, не раз прибегал сказать мне, что я его предал и продолжаю затруднять и без того трудную работу по моему спасению.
Неужели я не понимал, какой шум вызовет в городе это мое приключение? И это как раз в тот момент, когда я должен был всем доказать, что с головой у меня все в порядке. И не доказал ли я, напротив, что жена, убежавшая от меня к отцу из-за моего недостойного поведения была права? Ведь я ей изменял и взбунтовался против того, чтобы меня называли ростовщиком только для того, чтобы покрасоваться перед этой экзальтированной девицей! Эта моя преступная страсть так меня ослепила, что я решил — и с настойчивостью этого добивался — разорить и себя и других; ну, а в конце концов эта преступная страсть чуть было не стоила мне жизни!
Так что теперь, перед лицом всеобщего возмущения, Склепису не оставалось ничего другого, кроме как признать мою постыдную вину, и он видел для меня только один путь спасения — полное и откровенное раскаяние. Однако не нужно было впадать и в крайности, я просто должен был продемонстрировать такую страстную готовность к самоотверженному раскаянию, чтобы он смело мог требовать и от других пожертвовать собственными интересами. Я только кивал в ответ на все, что он говорил, не следя за тем, как диалектика его аргументации, становясь все горячее и горячее, преображалась в совершенно искреннее убеждение. Он выглядел все более удовлетворенным, хотя при этом внутренне несколько растерянным, словно сам не понимал, вызвано ли это удовлетворение неподдельным чувством любви к ближнему или успехом его интеллектуальных ухищрений?
Он пришел к выводу, что я явил бы собою замечательный пример раскаяния и самоотречения, если бы отдал и дом, и все, чем я владею, в том числе и деньги, что должны были мне достаться при ликвидации банка, на приют для нищих, при котором круглый год будет открыта бесплатная столовая, предназначенная не только для призреваемых, но и для всех нуждающихся в этом бедняков, и где будут выдавать, исходя из расчета несколько предметов в год, одежду для лиц обоего пола и всех возрастов. Сам я получу в этом приюте комнату и, как всякий другой нищий, буду спать на раскладушке, есть суп из деревянной миски и носить принятую там одежду, соответствующую моему полу и возрасту.
Больше всего меня мучило то, что полную мою покорность могли действительно принять за раскаяние, в то время как я-то готов был отдать все и ничему не противился просто потому, что был теперь бесконечно далек от того, что имело смысл и значение для других; я не только чувствовал себя отчужденным от себя самого и всего окружающего, я испытывал прямо-таки ужас при мысли о возможности кем-то быть и чем-то владеть.