Этот ее граничащий со слабоумием оптимизм, ее жажда жизни – все это иногда просто выводило меня из себя.
Вот так мы и жили, как два персонажа из плохого ситкома: веселая блондинка и хмурая брюнетка, запертые в одной комнате. И если бы это действительно было кино, то где-нибудь ближе к концу второго акта мы бы подружились и многому научили друг друга: она бы научила меня прокрашивать корни волос, делать завивку и носить яркие вещи, а я бы, ну не знаю, дала бы ей почитать Сартра, наверно. Какие там еще бывают сериальные, прости-господи, клише? Но в жизни все закончилось довольно быстро и неприятно.
Однажды вечером я возвращалась в общагу и услышала ее голос, звонкий и хрупкий, лишенный в этот раз оптимистических веселых интонаций. Какой-то парень прижимал ее к стене и лез рукой под юбку. Не знаю, что на меня нашло тогда – в мозгу что-то звякнуло, хлопнуло, словно порвалась нить накаливания в стоваттной лампочке. И свет погас – в смысле внутри у меня. Совсем темно стало. Я подкралась сзади и вмазала ему булыжником по башке. И он упал. А дальше – визг Наташи, крики и сбегающиеся отовсюду люди. И препирательства:
– Она ударила его! Ударила! Просто так!
– Он лез к тебе под юбку. Я видела.
– Ты сумасшедшая! Господи, у него кровь не останавливается.
Именно в тот момент, стоя там, с булыжником в руке (на булыжнике – кровь и волосы), в окружении студентов, слушая упреки и обвинения и глядя, как по асфальту растекается темно-красная лужица, я поняла: мне нужна помощь, я не справляюсь.
* * *
Так я впервые загремела в больницу. Диагноз: нервный срыв. Замять дело не получилось – родители обо всем узнали, и спустя сутки мама уже сидела на краю моей койки и гладила меня по голове. Она, кстати, совершенно не умела гладить по голове. Я знаю, это странно звучит, но это правда – знаешь, вот есть же люди, которые не умеют свистеть или подмигивать? А есть такие, которые не умеют гладить по голове, и моя мама – одна из них. Когда она пыталась прикоснуться ко мне, на лице у нее было такое напряженное выражение, словно я не ребенок, а начиненная болтами бомба, и если она сделает что-то не так, я взорвусь нафиг. Вот так мы и сидели там, в палате, она пыталась сделать вид, что гладит меня по голове, а я делала вид, что мне это нравится; у нас был сложный и мучительный разговор, я рассказала ей все, в деталях – о новогодней ночи и об изнасиловании. Это странно, но она не расплакалась, наоборот, разозлилась, не на меня, а на моих обидчиков и уже собиралась идти в полицию. Мне с трудом удалось отговорить ее: