Стало быть, я не могу принять Ваше, милый мой родич, предложение. Идея федерации, которая будет складываться из тех наций, которые теперь входят в состав Австро-Венгерской империи, быть может, и заслуживает внимания, и моя соборная Украина, если помогут ей силы небесные, в этом историческом возвышении, будет в дружественных отношениях с Вашей федерацией, но, скажу откровенно, не верится мне, что славянские народы войдут в добровольный союз с теми, кто столько веков подряд душил их. Галиция же, которая могла бы войти в Венскую имперскую федерацию, даст бог, присоединится к нашей украинской короне…»
Не дочитав, Карл смял письмо и, повернувшись к камину, бросил его в огонь. Яркое пламя на мгновение осветило исполненное гнева бледное лицо молодого императора: Карл никак не ожидал получить столь звонкую пощечину от одного из активных отпрысков габсбургского рода.
«У тебя, молодой человек, плохая информация. Ты дальше своего носа не видишь. Чего стоят твои «сечевые стрельцы» по сравнению со стальными дивизиями немецкого кайзера, но и они, унося ноги с Украины, позорят свои знамена под натиском северного соседа. Лишь федерация, добровольный союз народов, что населяют Австро-Венгрию, в состоянии будет выстоять против наступления новоявленных гуннов».
Он сидел, уныло закинув назад руки, опустив глаза, в которых застыла страшная безнадежность и отчаяние. Теперь ему ясно: великая, в прошлом могучая империя дала глубокие трещины, еще один толчок, и она падет, превратится в развалины. Когда-то галицких русин за их верность императору называли западными тирольцами, а теперь они первые захотят вырваться из-под гнета империи-мачехи. Слава богу, что в самой Вене пока еще тихо, столица живет обычными буднями военного времени.
Карл поднялся с кресла, подошел к окну, окинул взглядом дворцовую площадь. Он нынче не раз подходил сюда, чтобы удостовериться, не загрязнили ли солнечной чистоты площади стоптанные ботинки того неспокойного заводского племени, что в январские дни, бросив станки, явилось сюда требовать от императора мира с русскими. Страшные то были дни! Подвергнуть юного императора столь тяжкому испытанию с первых же шагов его сидения на троне? Где же справедливость? Он видит себя у этого самого окна, вспоминает охвативший его тогда страх: из конца в конец площадь бурлит чернорабочим людом, а над головами толпы полощутся под морозным ветром алые знамена. Огромный дворец, казалось, содрогался от угрожающих выкриков, адресованных ему, своему императору. «Мир! Мир! — гремело отовсюду. — Желаем жить в мире с русскими! Долой войну! Да здравствуют Советы депутатов!» А вскоре тайная агентура донесла, что в Вене создаются как раз те самые страшные Советы депутатов, что в прошлом году лишили российского императора его огромной империи. Венским пролетариям вздумалось повторить небывалый в истории эксперимент петроградских рабочих. И пожалуй бы, им это удалось, если б господь бог не вложил в уста социал-демократических вождей силы демосфеновского красноречия. Их трезвая рассудительность возобладала над черной анархией. Венские площади и эту парадную — перед имперско-королевским дворцом — удалось-таки очистить от наэлектризованных северной революцией стачечников. А покончив с зарвавшимися рабочими, он нашел в себе силы расправиться и с бунтовщиками на морском флоте. Два дня корабли в порту Каттаро пребывали в руках матросов, они тоже требовали мира с Россией и так же, как в России семнадцатого года, подняли алые знамена на мачтах кораблей. Страшные сны виделись тогда молодому императору, но отважиться на крутые меры он не посмел, опасаясь народного гнева. Эта победа в Вене вернула ему чувство самообладания, он осознал свою миссию императора и со спокойной совестью подписал приказ — наисуровейшим образом покарать бунтовщиков.