Сидела на пеньке до тех пор, пока не продрогла.
На следующий день сразу же после обеда снова торопливо пробралась к пеньку. Здесь хорошо пригревало солнце, а главное — можно было снова взглянуть на город, хотя бы и так вот, издали, приобщиться к его жизни.
Она боялась училища, а выходит, это даже к лучшему, что ее затолкали сюда. Чем бы она занималась теперь дома! Сидела бы в своей одиночке среди четырех стен. На улицу в их новом районе не выйдешь, — сразу же окажешься у всех на виду, а здесь вон какое небо, облака и такая тишина! Совсем как на окраине города, где они жили, когда она была маленькая. А главное, здесь можно побыть одной, совсем одной! Только ведь ненадолго это — ее уединение, эти прогулки среди сосен. Ее все равно не оставят в покое, накажут. Как? Пусть наказывают. Хуже уже все равно быть не может.
— И чего ты все куда-то прячешься? — недоумевала Зойка. — Орут все, а у тебя голова болит?
Ты вообще какая-то дохлая… — Понимая, что она не сказала ничего утешительного, Зойка добавила сочувственно:
— Мало ешь потому что. Другие, видела, как едят?!
Ели здесь действительно здорово. И у них в восьмой группе — тоже. Сначала торт, потом селедку, фруктовый напиток, шоколад, затем копченую грудинку или сало. Эти продукты присылали девчонкам родственники. Те же из старших, кто посылок и передач не получал, заставляли делиться с ними младших.
— Конечно, такие, как Телушечка, в этом не нуждаются, — уточнила Зойка.
Богуславская и ее подруги, Дворникова и Лукашевич, слыли среди девочек аристократками.
Богуславской, по словам Зойки, мать посылала даже шампанское.
— Разрешают разве? Вино.
Зойка деловито подтянула свои бантики. Руки у нее были маленькие, красные, заветревшие.
— Никто, конечно, не разрешает. Видно, что навеселе, а как докажешь?
О Богуславской вообще рассказывали легенды, ею восхищались и… ее же боялись, ненавидели, терпеть не могли. Та же Зойка:
— Ишь, выкаблучивается! За маминой-то спиной… Попробовала бы сама.
Зойка многозначительно умолкала. Лишних разговоров она не любила, смущалась так, что краснело все ее белое личико и смешно надувались щеки.
Ритка почувствовала неприязнь к Богуславской с первого же взгляда, еще не обмолвившись с нею и словом. Кажется, и Богуславская к ней — тоже. Было такое впечатление, что Телушечка наблюдает за ней, чего-то выжидая. И это предчувствие не обмануло.
Богуславская выбрала момент, когда Ритка оказалась одна. В соседней группе, где жили штукатуры, пели украинскую «Ой ты, Галю». Пели негромко, проникновенно, и она заслушалась, задержавшись у окна в коридоре. Свет почему-то тут не горел, но из окон спальных комнат он падал на сосны, и, подсвеченные им, они напоминали театральные декорации.