— Так и быть, походи пока, а там будет видно.
Они ушли.
В спальне у штукатуров продолжали петь, теперь уже русскую народную песню про ямщика, который умирал в степи. Свет из плафона над головой лился яркий, какой-то беспощадный, даже злой. Стекла в окнах сразу стали от него непроницаемыми. Щелкнула выключателем и снова приткнулась к косяку окна. За стеклом все те же сосны, подсвеченные из соседних окон. Девчонки пели слаженно, проникновенно. Это у них, у девчонок, душа тоскует.
Поговорить с Зойкой, как всегда, перед сном не удалось. Зойка чихала, кашляла, у нее разболелась голова, она съела две таблетки аспирина и улеглась спать.
Разговорились на следующий день в душевой. Там, в предбаннике, всегда кто-нибудь был, девчонки устраивали постирушки каждый вечер, а тут случайно оказались вдвоем. Зойка как-то встрепенулась сразу, выслушав Риткин рассказ, а потом притихла, не то задумалась, не то еще что. Заглянула ей в лицо. В небольших, глубоко посаженных глазах Зойки плеснулась горечь. Ома торопливо отвела взгляд.
— Ты не хочешь мыть? Ни за что не будешь? Ну, это не от тебя будет зависеть!
— То есть как?
— А вот так. Если уж Богуславской что взбредет в голову… Ты так прямо и сказала? Надо было схитрить, промолчать или еще как-нибудь. Она, может, и забыла бы.
— Но почему я должна ей подчиняться? И какое ей до меня дело?
— Ей до всего дело, — вздохнула Зойка. — Правда, теперь она уже не та… Укоротил ей руки Алексей Иванович.
— Кто это, Алексей Иванович?
— Новый директор. Здесь все под ее началом ходили. Альма до сих пор ей белье стирает, Лукашевич гладит. Девчонки из нашей группы дежурства за нее отводят. И я отводила. Сколько раз. Полы мыла, ага. И остальное. И ты лучше не зли ее.
— А что она может мне сделать?
— Не зли, говорю, — многозначительно повторила Зойка. — Что она может? Она такое может, ты даже и представить себе не сумеешь.
Зойка явно чего-то недоговаривала. Боялась? Лицо у нее в последнее время осунулось, стало совсем с кулачок. От простуды у нее пропал аппетит, каши не лезли в горло, хотелось чего-нибудь острого, но навещать ее и приносить гостинцы было некому. Мать приезжала редко. Ритка предлагала ей компот, вафли, но сладкого Зойка теперь в рот не брала. Да и гордая она была, не любила принимать угощения. Самой-то ей отдарить было нечем.
Помолчали. Было слышно, как поет в трубах вода. Потом Зойка сказала устало:
— Может, зря я так… Может, она, Телушечка, поговорит только и забудет?
…По вечерам долго не удавалось заснуть. Память вновь и вновь прокручивала картины суда: темноватый зал, помертвевшее лицо матери, наголо обритая квадратная голова Андрея… Вся ее, Риткина, «легкая» жизнь, как назвал тот, из милиции. Легкая! Она была нелепая, бездумная, пошлая, эта жизнь, и еще там какая, только не легкая, вот уж нет!.. Перебирала в памяти эпизод за эпизодом свои поступки, слова, поступки Андрея… Вообще, она все еще жила тем, что осталось за стенами училища, а то, что происходило рядом, было глубоко безразлично.