Да провались оно все пропадом! И поглубже!
Я снова это сделала.
Сдерживая желание швырнуть на пол и кисть, и картину, я гадала, достаточно ли острый черенок у кисти, чтобы сделать себе лоботомию, потому что иного выхода после создания портрета Риса я не видела.
Очередного портрета.
Которых и без того уже было немало.
Это было не только жалко, но и довольно странно. Вряд ли он обрадовался бы, узнав, что я рисую его лицо. Я бы запаниковала, узнав, что какой-то парень рисует меня, да еще хранит мои портреты в шкафу. Если бы только это был не Тео Джеймс и не Зак Эфрон. Эти двое могли рисовать меня сколько угодно. Скорее всего, Рис не обрадовался бы, узнав и то, что этим утром я проснулась с мыслью о его глазах, потому что опять видела их во сне.
Таких снов у меня тоже было немало.
«Может, он не стал бы возражать», – прошептал дьявольский голосок мне на ухо. В конце концов, вчера на складе он решительно вторгся в мое личное пространство. Он ведь поправил мне очки. Был даже момент, когда я подумала, что он может меня поцеловать.
А еще он сказал мне, что жалеет о той ночи, когда мы якобы переспали.
Так что этот дьявольский голосок был лживой сволочью, которой просто нравилось баламутить воду.
Поправив очки, я вздохнула и положила кисть рядом с маленькими баночками с акварелью, которые стояли на старой тумбочке, заляпанной всеми цветами радуги.
Мне не стоило больше рисовать его портреты.
Почему я не могла быть обычной начинающей художницей? Рисовала бы себе зеленые луга, вазы с цветами да прочую абстрактную чепуху. Но нет, мне нужно было быть художницей со склонностью к сталкингу.
Я слезла с высокого стула, вытерла руки о джинсовые шорты и аккуратно сняла с мольберта акварельный холст. Некоторые предпочитают рисовать на перерабатываемой бумаге, но я всегда любила текстуру холста. Чтобы рисовать на нем акварелью, достаточно лишь правильно его загрунтовать.
Мне следовало скатать этот портрет и поскорее выбросить, чтобы никто в целом мире никогда его не увидел, но всякий раз, когда я заканчивала акварель на холсте, какой бы жуткой она ни была, мне было сложно с ней расстаться.
Рисунки и наброски… стали частью меня.
– Какая же я идиотка, – пробормотала я и поднесла почти просохший холст к бельевой веревке, протянутой через всю комнату, которую я превратила в студию.
Прикрепив портрет прищепками, я вышла из комнаты, закрыла за собой дверь и поклялась, что брошусь под машину, если вдруг хоть кто-то войдет в эту студию и увидит эту картину или любую другую.
Когда я вышла в узкий коридор, из гостиной донесся тихий гул телевизора. Я с самого детства не любила тишину, а после случившегося с Чарли и вовсе ее возненавидела. Днем у меня всегда работали телевизор или радио. Ночью я включала напольный вентилятор – не столько для прохлады, сколько для шума.