Не прошло и месяца с тех пор, как мы вернулись домой, а нас начали вызывать на допросы. Конечно, это слово — «допрос» — нигде не звучало, официально проводилось дознание в рамках следствия, и мы проходили по нашумевшему делу о террористическом акте исключительно как потерпевшие и свидетели… Но, холера на вас, я с полным правом могу назвать допросами эти бесконечные, грубые разговоры в тесных кабинетах. Отношение к тем, кто три дня просидел в заложниках, было совсем не таким, которого мы ожидали. Всеобщее (я бы даже сказал, значительно преувеличенное и иногда попросту фальшивое) сочувствие, которым нас встретили после освобождения из Замка, сменилась такой же всеобщей подозрительностью — с нами поступали так, будто мы были виноваты в случившемся. Будто террористки растворились среди нас — и задачей следствия было их выявить и наказать.
Следователей особенно заинтересовала та тряпка, что висела в поспешно оставленном террористками штабе — грязно-белая тряпка на стене, кусок ткани от неизвестного платья, на котором темнело некогда ярко-алое, а ныне бурое пятно. Эксперты быстро обнаружили, что это кровь, и, разумеется, определили группу и резус фактор — впрочем, это мало что дало следствию, да и, как мне показалось, им было важно понять, какой политический подтекст имел этот символ. Естественно, о происхождении ткани и пятна на ней я ничего им не сказал — как и о многом другом, известном только мне, Босой и её девкам. Теперь это была наша тайна — и иногда я чувствовал удушливый страх, думая, что Босую всё равно поймают и она расскажет о моей роли в этой нашумевшей истории.
«Но ведь она не расскажет, — убеждал я себя. — Нет. Она — не расскажет. Она рассмеётся им в лицо».
Моя Глюмдальклич, которая потеряла своего Гулливера.
Так мы все по одному разговаривали со следователями — и каждый молчал о своём. Ведь каждому из нас, пленных Замка, было о чём промолчать.
Во время этих бесконечных хождений по коридорам государственных учреждений я встретил как-то совсем незнакомую мне женщину, которой на вид было лет сорок пять, не больше — но из глаз, красных, бессонных, пустых и больных, на меня взглянули такие старость и безнадежность, что я не мог больше смотреть и каждый раз отворачивался, натыкаясь на неё в дверях кабинетов. Её таскали на допросы вместе с нами, на неё все время кричали, а однажды, как мне показалось, даже ударили, и её распухшая щека, которую она прикрывала, пробегая мимо меня к туалету, была этому подтверждением. Впрочем, я промолчал и здесь. Мне совсем не нужно было лишнее внимание к моей персоне. Я хотел одного — чтобы от меня наконец отстали.