Они могли бы резать ветчину на бутерброды для мужских фуршетов, резать тонко, бережно, красиво, мужчина так не умеет и никогда не научится, потому что надо выбирать что-то одно: или резать ветчину, или делать Историю, у мужчины руки не для мелочей, а для важных Дел. Каждый раз, когда я видел, как женщины режут ветчину — мне казалось, что женщины режут друг друга. Тонко, бережно, красиво отрезают от своих тел кусочки мяса и кладут на белый, намазанный маслом хлеб. Ветчина напоминает женскую плоть: влажная, блестящая, розовая. Фуршет должен начаться через полчаса — ничего, мы успеем, женщины разрезают друг друга на аккуратные аппетитные ломти на удивление ловко. Само собой, что когда фуршет начинается, их уже не видно, этих хозяйственных и заботливых дамочек. Нигде не видно. Совсем не видно. Где женщины? Где женщины, где креветки и цветы? — кричат захмелевшие мудрые мужи. Без них скушно. Скушно кушать. Где красота? За что пить третий тост? Кому жаловаться на суровую судьбу и сифилис сердца?
Они могли бы выполнять поручения, покупать букеты, готовить кофе, успокаивать, радовать глаз и знать место. Знать место и знать места, где мужчине приятно. Подносить хлеб-соль. Когда я видел женщин, которые подносят людям хлеб-соль, мне всегда казалось, что они предлагают высоким гостям свои груди и вагины. Гость отщипнёт кусочек, как за грудь схватит, опустить в соль, как палец засунет: «Хорошо», — говорит гость, расплывшись в пошлой, какой-то паховой улыбке. Приятно.
Они могли бы работать сенями в мужские кабинеты, где решаются Важные Дела. Розовыми дверями в белую комнату Мудрости. Каждая женщина, у которой за стеной Мужской Кабинет, — дочь, которую нужно воспитывать. Каждый мужчина, занимающий даже самую низкую и ничтожную, но должность — отец, которого надо слушаться. Они могли бы стать нормальными женщинами, ушами, в которых хранятся скучные мужские шутки, губами, которые нужно растягивать в улыбке, потому что так требует традиция: если мужчина шутит, женщина обязана хотя бы улыбнуться. А лучше засмеяться, обнажив зубы и дёсны: традиция послушания — это святое.
Они могли бы, эти девки. Могли бы. А вместо этого взяли нас в заложники и заставили выполнять их волю. Они захватили Замок. Наш Замок, мужское изобретение, Замок, в котором женщины всегда были или ценным сокровищем, или гостьями, или разменной монетой. Но никогда — хозяйками.
Рассматривая террористок из окна нашей тюрьмы, которая более чем за сутки успела потерять строгий музейный аромат и пропахла человеческим и женским дыханием, вздохами и дымами, я, конечно, ещё ни о чем таком не думал. Я просто любовался ими, их движениями, в каждом из которых ощущались чисто мужские воля и свобода — и размышлял о том, что само слово «Замок», исконно мужское слово, начинает под властью этих бешеных женщин терять остроту своего окончания. Железное, острое, тяжёлое слово девки Босой сделали чужим, бесполезным, жалким. Слово изменило пол. Словно в игре в перестановку букв: из замка получилась самка. Самка, которая все решает сама.