Может, из уважения к беззащитной душе Джона Коула мне надо бы могучим прыжком скакнуть вперед и пропустить рассказ про наши ранние годы. Только, может, он бы согласился, что эти годы тоже были в каком-то смысле важны, и не то чтобы в это время мы подвергались какому-то особому позору и страданиям. Был ли это позор? Я бы не сказал. Буду называть их танцевальными годами. Почему нет, черт побери. В конце концов, мы были всего лишь детьми и нам приходилось выживать в неблагоприятных превратностях. И мы выжили, и, как видите, я дотянул до того времени, когда могу поведать нашу историю. Когда мы познакомились под безымянной изгородью, нам показалось – само собой разумеется, что теперь мы должны объединить свои усилия в постоянной борьбе за существование. Итак, Джон Коул в своем несовершеннолетии и я, мы направили свои совместные шаги по размытой дождем дороге и проследовали в ближайший городок пограничья – там на приисках работали сотни грубых старателей и полдюжины громогласных салунов, стоящих на грязном проезжем тракте, старались обеспечивать им рекреацию.
Конечно, мы об этом ничего не знали. В те времена Джон Коул был тощим мальчишкой, как я приложил старания вам объяснить, с глазами черными, как река, и худым лицом, острым, как у охотничьей собаки. А я был я, только помоложе. То есть, может, мне и стукнуло уже пятнадцать после всех моих приключений в Ирландии, Канаде и Америке, но выглядел я не старше его. Но я понятия не имел, как выглядел. Дети часто чувствуют себя эпическими героями исполинского роста, а со стороны посмотришь – фитюлька.
Надоело шататься. Вдвоем лучше, чем одному, так он сказал.
В общем, мы хотели найти заработок – чистить выгребные ямы или другую работу, за какую приличные люди не возьмутся. Мы мало что знали тогда о взрослых. Мы вообще, почитай, ничего не знали. Готовы были делать что угодно и даже радовались этому. Готовы были спускаться в отхожие ямы. Мы не знали, – может, мы бы даже согласились втихомолку убивать людей, если б нам за это ничего не было. Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире. Мы считали, что нас ждет пропитание и уж от нас зависит найти – где. Хлеб небесный, как сказал Джон Коул, он после смерти отца стал завсегдатаем в таких местах, где окормляли равно гимнами и скудной пищей.
Но в Дэггсвилле таких мест было не много. Совсем не было. Дэггсвилль весь бурлил: грязные лошади, стук дверей, дикие вопли. К тому времени своих биографических авантюризмов я, должен сознаться, носил мешок из-под муки, перевязанный на поясе веревкой. Он, конечно, походил на одежду, но не так чтобы. Джон Коул одевался чуть лучше – в старинный нелепый черный костюм, которому было лет триста, судя по дырам. В общем, ветерок там поддувал только так, особенно в области развилки, насколько я видел. Можно было протянуть туда руку и измерить его мужское достоинство, так что приходилось отводить глаза. Я разработал хороший метод для этого – изо всех сил смотрел ему в лицо, что, в общем, особых усилий не требовало, лицо было приятное. И тут мы увидели новехонький дом – дерево свежее и даже шляпки только что забитых гвоздей еще блестят. И вывеска: «Салун», ни больше ни меньше. А под ней – другая, поменьше, на веревочке: «Требуются чистые мальчики».