Странным и мрачным шагом иду я в каптерку и получаю капральскую форму. Одеваюсь прямо там, среди стеллажей; писарь каптенармуса старается как может найти мой размер, который разве что на воробья налезет; он выдает мне ремень и прочее, а ботинки я оставляю свои. Не собираюсь я мучиться в армейских стандартных. В арсенале я получаю винтовку и револьвер. Когда заправляю рубашку и яйца в штаны, сам не знаю, что на меня находит. Годы спадают шелухой, и это будто опять мой первый день в казарме, с Джоном Коулом. В Сент-Луисе, тысячу лет назад. Но мысленным взором я вижу и Джона Коула в постели, с простреленным бедром. Вижу и мальчишку в лохмотьях, каким впервые встретил его под кустом в Миссури. От призраков Джона Коула у меня кружится голова. Я пытаюсь понять, не предаю ли этого человека – самого дорогого на свете для меня. Может, и предаю. Может, и предаю. Но еще я молюсь о том, для чего у меня даже имени нет, о неведомом, что сидит у меня в темных глубинах души.
Немецкий торговец весь день хлопотал, как навозная муха. Он должен отвести нас к месту встречи. Не знаю, что он сам будет с этого иметь. Он маленький, сердитый, лысый, в шляпе иностранного вида. Мне говорили, что он владеет акциями новой железнодорожной станции Ларами, выросшей в ста милях к югу отсюда, но я не верю. На нем белый костюм в полоску, не стиранный, верно, со времен Ноева потопа. Кто-то сказал, что его зовут Генри Сарджон, – как-то не очень по-немецки звучит. Как бы там ни было, мистер Сарджон явно любит табачок – у него постоянно мокрый пенистый шмат во рту. Говоря с майором, Сарджон все время отворачивается и сплевывает. До места встречи два дня пути верхом, и, насколько я вижу, мы не берем с собой пушку. В форте пять полков, укомплектованных доверху, потому что наше правительство до усрачки боится индейцев. В шестьдесят восьмом с ними заключили новый договор, но тут на эти земли стала наползать железная дорога. Я бы охотно проехался в компании пяти полков. Но Поймал-Коня-Первым допустил на ассамблею лишь две роты. Это двести человек, а в его племени, говорят, уже триста. Но майора это не волнует. Он намерен забрать свою дочь. Может, он думает – не важно, сколько солдат в поле. Он будет рад умереть. В это веришь, глядя на него, – такой у него вид, отчаявшийся и собранный. Как у человека, что стоит на высоком мосту и собирается прыгнуть. Его почти боишься. Старлинг Карлтон взгромоздился на большого серого коня. Сегодня самый холодный день в году, и Старлинг Карлтон, конечно, потеет. Пот стекает ему за ворот и застывает сосульками на бровях. Этот человек точно самая ненатуральная скотина во всем божьем свете. Мы едем в арьергарде, и Винона жмется к нам. Ты уверена? – все повторяю я. Ты уверена? Я живо уберусь отсюда и тебя прихвачу, дай только знак. Я уверена, говорит она и дарит мне улыбку. Я чертыхаюсь. Тебе что, не дали барабан ко всей этой одежке? Нет, не дали, отвечает она. И смеется. А я не смеюсь. Я не смеюсь. Если у меня еще осталось сердце, оно рвется на куски.