Патруль направил свет Платону прямо в лицо, спросил:
— Партизан?
— Нет, — Платон покрутил головой.
— Большевик? Коммунист? Юда?
И опять Платон поспешно покрутил головой:
— Нет… Я ком свой хауз, — лепетал он каким-то виноватым голосом. — Это — матка, а это — мой киндер. — Он уже запомнил необходимые чужие слова и теперь произносил их как заклинание, которое должно спасти от беды. Немец, рассматривая паспорт, что-то говорил, но Платон не понимал его и лепетал свое: — Домой мы идем, ком в свой хауз… Туда, — он махнул рукой в сторону дома. — Хауз, хауз… А это мой матка и мой киндер…
Повертев паспорт, немец вернул его Платону и направил луч на соседей. Другой немец толкнул Платона автоматом в бок, чтобы посторонился и не мешал, и Платон покорно отступил в сторону, дав им дорогу.
Когда немцы ушли, по ночлежке пошел гомон — обсуждали облегченно приход патрулей. Ближайшие соседи тихо переговаривались:
— Смотри, обошлось: никого не забрали.
— Странно — даже не ударили никого…
— И вещи не тронули… Прошлый раз все перепотрошили. Карманы выворачивали…
— Так они, говорят, не везде злобствуют и зверствуют. На каких нарвешься. Они ведь тоже разные люди…
— «Разные»… Все они как с цепи сорвались, будто мы им всю жизнь зло делали. Повидал я их дела… «Люди»…
— Так то, наверное, каратели? Говорят, есть у них такие — каратели.
— Ну и что? За что же детишек, женщин карать? Чем они провинились? А они всех — подчистую…
«Смелый мужик, — подумал Платон. — Только зря он так громко: недолго и на провокатора нарваться». Платон укорял про себя говорившего, а самого досада съедала: откуда у него у самого-то взялась эта трусость? Откуда это подобострастие, с каким он говорил с немцами?! Увидел бы его в этой роли кто-то из сослуживцев — ни за что не поверил бы. Разве думал Платон когда, что он вот так униженно будет разговаривать с фашистом? Да он и говорить с ним не собирался — глотку ему перегрызет, и все! Так он думал когда-то. И вдруг: «Нет… нет… хауз, киндер…» А голос-то… голос робкий, просящий, умоляющий… Откуда это?
«Ну а если бы я повел себя иначе? Если бы я вцепился в глотку этому патрулю, что бы я выиграл? Ну, пристрелили бы меня, убили бы всех моих, а может, расстреляли бы для острастки и многих из ночлежников… Нет, ничего бы я не выиграл этим и никакой пользы никому не принес бы, и вреда немцам этим никакого не причинил бы. Только озлобил бы их еще больше. Будем считать, что я пока отступаю из тактических соображений…» — успокоил себя Платон и стал задремывать.
Но он не уснул: в дальнем углу сильнее обычного застонала женщина и кто-то громко вдруг прокричал на весь коровник: