Платон оглянулся — слишком громко они стали разговаривать, сказал спокойно:
— Хорошо бы…
— Ты что, не веришь?
— Верю, верю… — Но когда Виталий снова начал что-то говорить об окончательном и быстром разгроме фашистов, резко оборвал сына: — Ладно, оставим этот разговор. Твое дело сейчас учиться.
— Ага, стишки учить, задачки решать. Этим самым я внесу свой огромный вклад в разгром врага, — копируя голос учительницы, произнес Виталий.
Платон невольно улыбнулся:
— А если всерьез, то это действительно так: каждый на своем посту делает свое дело.
— Какой там «всерьез»? Никто не хочет меня понять всерьез, и ты тоже, — Виталий досадливо махнул рукой, стал смотреть на присмиревшую толпу.
Из дверей военкомата вышел военный с листком бумаги в руке, громко объявил:
— Команда номер семь — ко мне! Седьмая команда!..
И вдруг все задвигались, засуетились, кто-то кого-то стал окликать, послышался плачущий голос женщины. Платон и Мария как по команде оглянулись на Федора, который уже спешил к ним, на ходу говоря что-то девушке. Девушка, робко переступая, медленно шла за ним. Федор подхватил вещмешок и ринулся к военному.
— Да погоди, куда же ты! — простерла к нему руки Мария. — Попрощайся хоть…
Федор смутился, вернулся к матери, оправдываясь:
— Я еще подойду к вам…
— А как нет? — И она обняла его, плача стала целовать в губы, в глаза. Федор крутил головой, пытался освободиться от ее объятий — ему было неловко: ведь все это наверняка видит и она, та, курносенькая.
— Мам, не надо… Ну хватит, мам…
Тут уж Платон вынужден был вмешаться.
— Успокойся, Мария… Успокойся… Дай же и мне проститься… — Она отстранилась, Платон протянул Федору руку: — Ну, сынок… Пусть тебе повезет. Главное, не унывай, что бы с тобой ни случилось — не унывай. И будь готов к самому трудному, самому тяжелому, тогда и самое-самое покажется тебе не таким уж страшным. — Платон расставил руки: — Ну, прощай! — обнял сына крепко, переждал, пока подступивший к горлу ком растаял, отпустил.
И тут же Федора за обе руки схватили братья. Виталий обнял брата за шею, а Женька прижался щекой к его руке.
На этом прощание закончилось, Федор попятился от своих, отступил на шаг, на другой, поднял руку — из-за отцова плеча ему прощально улыбались глаза любимой, помахал ей, она ответила ему, и он решительно повернулся и побежал к лейтенанту.
Здесь уже шла перекличка, новобранцы занимали свои места, Федор хотел еще раз оглянуться на своих, но не успел — назвали его фамилию, и он, откликнувшись, встал в строй.
Провожающие тесной толпой сгрудились возле военного, и тот вынужден был обращаться к ним с просьбами, чтобы не мешали. Но просьбы эти мало помогали, и то один, то другой подбегали к строю, совали что-то в руки новобранцам, давали какой-то последний наказ, невольно возникали переговоры, шум, толкотня. И тогда военный, быстро закончив перекличку, подал команду: «Равняйсь!» — и тут же: «Смирно!» Выдержал небольшую паузу, сказал: «Вольно». Лейтенант был суров и почему-то скован, старался не отвлекаться от своего дела, на вопросы родителей: «А куда их погонят? А скоро ли будет отправление и откуда? Их повезут эшелоном или они пешком пойдут?» — не отвечал, будто не слышал. А когда уже было не отвертеться, бросал коротко: «Не знаю». Прошел вдоль строя, спросил: