Настала пора снова — и на этот раз со всей настойчивостью — поднять вопрос о будущем Чехии после победы над Габсбургами; переговоры о мире воюющих сторон в Мюнстере и Оснабрюке идут уже почти три года. Говорят, они близятся к завершению. И теперь каждый месяц, неделя, может быть, даже день могут иметь решающее значение в определении судьбы чешского народа.
Мучительно тянутся дни ожидания. Болезнь Оксеншёрны отступает медленно. А противники протестантов, особенно братьев, не теряют времени: плетут интриги, пытаясь посеять подозрения у шведов в причастности Коменского к кальвинизму. Ползут клеветнические слухи... Наконец Оксеншёрна принимает Коменского. Бледный, изможденный, словно сразу постаревший на десяток лет (Ян Амос не видел его четыре года), Оксеншёрна сидит в кресле, бессильно положив руки на подлокотники. Едва ответив на почтительный поклон Коменского, он вдруг взрывается упреками: почему Ян Амос не послушался его совета и не уклонился от торунского диспута? В ответ на объяснения канцлер хватает лежавшую на столе книгу — изданные в Варшаве протоколы диспута — и показывает среди участников имя Коменского.
— А почему ты дал записать себя в список совещающихся? — Голос Оксеншёрны срывается, на лбу выступает испарина — видно, эта вспышка гнева стоит ему недешево.
Ян Амос говорит, что его внесли в список без его ведома, и снова повторяет, как могла возникнуть эта ошибка.
— Что было, того не вернешь, — замечает канцлер. — Взгляд его становится пристально-холодным. — Сейчас будет лучше, если ты вернешься в Эльблонг.
Оксеншёрна утомлен, встреча близится к концу, и Ян Амос спешит сказать самое главное. Переговоры в Мюнстере и Оснабрюке идут полным ходом. Отныне в руках его светлости будущее Чехии. Неужто, принеся такие неслыханные жертвы, чешский народ не выстрадал столь естественного права, принадлежащего ему искони, как государственная самостоятельность, великодушно обещанная его светлостью, равно как и свобода вероисповедания? Дарование этих прав было бы величайшей исторической справедливостью, христианнейшим актом, снова возвращающим многострадальный народ чешский как равного собрата в семью европейских народов. Имя же государственного мужа, осуществившего это великое деяние, будет сиять в веках, с благоговением произноситься потомками. Оксеншёрна слушает с непроницаемым лицом. На прощание он слегка наклоняет голову, как бы подтверждая свои прежние обещания. Со смешанным чувством надежды и смутной тревоги покидает Коменский покои канцлера. Впереди аудиенция у королевы.