Коменский кивает головой: вести о мартовских событиях в Праге уже дошли до Фульнека. И вот, наконец-то, бургомистр сообщает новости. Король Матвей отверг справедливое требование сословий и запретил сам съезд. На следующий день после обнародования королевского манифеста, 23 мая 1618 года, представители сословий на сейме вместе с вооруженными пражанами вошли в Пражский замок и, как в прежние времена, выбросили из окон прямо в городской ров наместников короля — бургграфа карлштейнского Ярослава из Мартиниц и президента королевской палаты Вильгельма Славату, а за ним секретаря Филиппа Фабриция. Случайно все трое остались живы. В тот же день была избрана директория из тридцати человек, по десяти от каждого сословия — панов, земанов, горожан. Президентом директории стал пан Вилем из Роунова. А войско возглавил храбрый граф Генрих из Турна...
— Мой старший сын, — добавляет бургомистр, — приславший письмо из Праги, сообщает еще, что директория отправила послов в другие земли с приглашением соединиться с ними, а к немецким протестантским князьям обратилась с просьбой о помощи. Иезуитам же приказали убраться вон из Чехии...
— А мы? — заговорил Коменский. — Настал час, когда вся Чехия, все протестанты должны объединиться. Пора и чешским братьям сказать свое слово. Разве мы останемся в стороне?
Бургомистр молчит. Многое зависит от того, какую позицию займет могущественный покровитель братьев Карел Жеротинский.
— Время покажет, — вздыхает бургомистр.
— Спасибо за беседу, пан бургомистр. — Молодой священник поднимается. — Мне пора. Будем терпеливы и будем готовы встать за правое дело.
Коменский спокоен. На лице его нет и тени растерянности. И бургомистру становится легче. «Будем терпеливы и будем готовы». Это именно то, что он хотел услышать.
***
Что такое счастье? Кажется, никто еще не ответил на этот вопрос. Нарушая законы логики, запрещающей давать определение неизвестному через неизвестное, можно сказать, что счастье есть то состояние, когда ты, не зная об этом, чувствуешь себя счастливым, ибо стоит спросить себя, счастлив ли ты, как тотчас проявится все, что тайно или явно омрачает твою жизнь. Ян Амос усмехается этой мысли, неожиданно пришедшей в голову. Сейчас ему кажется, что еще недавно он жил счастливой жизнью, без тревоги смотря в будущее. Но так ли это? Разве у него не разрывалось сердце, когда он входил в халупу бедняка, сидел у постели больного, кормильца семьи, и видел отчаяние в глазах его жены, матери малых детей? И разве его бессилие не ложилось тяжким камнем на душу, когда ему не удавалось убедить господ улучшить положение своих крестьян в поместьях, освободить их от долгов, позаботиться о сиротах? Он не жалел красноречия на уговоры, порой решался на упреки, на открытое осуждение. Но бедняки оставались, и нужда оставалась, хотя многих он сумел поддержать, вернуть им веру в жизнь и в людей.