— Хорошо, — решительно сказал он после небольшой паузы. — Идем!
Они пришли в комнату Элизабет и Стефани. Стефани что–то штопала, сделавшись с недавних пор добродушной и семейственной. Она с одобрением относилась к роману Элизабет и Виктора.
— Стефани, — решительно начала Элизабет, входя в комнату. — Виктор...
— Виктор здесь ни при чем, — из–за ее плеча промолвил улыбающийся, виноватый Виктор.
— Ну хорошо, не он, а я прошу тебя выйти буквально на тридцать минут, — и Элизабет подмигнула Виктору, но тот ответил словами:
— Это вовсе не обязательно, Стефани. Но если бы вдруг вам захотелось спуститься к какой–нибудь из подруг-авангардисток, или в столовую, если она не закрыта, или в соседнюю комнату, где стоит видеомагнитофон. И авангардисты собираются подучить и подновить мир! — сам себя перебивая, воскликнул Виктор. — Эти люди не чувствуют даже, когда им надо выйти на двадцать минут!
Монолог его был беспорядочен, как и большинство его монологов, но он возымел на Стефани немедленное действие. Ворча себе под нос, она прошла мимо Элизабет и, обернувшись, видела, как Виктор обнял ее и уложил на кровать, на которой они только что сидели рядом.
...Что же ты, что же... — шептала Элизабет, лихорадочно стаскивая джинсы. Ей никогда так безумно не хотелось любви, любви самой буквальной, низменной, животной, но ничего низменного и животного с Виктором не могло быть связано. Он тоже раздевался торопливо, однако не забывая аккуратно складывать одежду, что посмешило Элизабет, как смешит милая причуда близкого человека. Виктор всегда был для нее тайной, и она надеялась сейчас, здесь, в постели, разгадать эту тайну и слиться с ним окончательно. Он говорил о невозможности такого слияния, ссылался на Камю, на экзистенциалистов; утверждал, что женщина — природное начало, дочь стихии, а мужчина — олицетворение рациональности, — но все это было теорией, а на практике слияние мужчины и женщины. И Элизабет вполне серьезно полагала, что после такого слияния их единение с Виктором будет полным, ибо ничего ей еще так не хотелось, как подчинить себя и одновременно подчинить себе этого властного, непредсказуемого, черным пламенем горящего человека.
Он лег с ней рядом и с какой–то истерической страстностью принялся покрывать поцелуями ее лицо, — щеки, губы, шею, подбородок, — и она сначала отвечала ему, но почувствовала, что он весь дрожит и страшно напряжен. Тогда он обхватила его руками, стараясь согреть, но он дрожал по-прежнему. Она припала губами к его губам, на секунду он расслабился, но вскоре его тело снова чудовищно напряглось. Она целовала его плечи, гладила спину, — он целовал ее грудь и скользил руками по бедрам и животу, но никак не переходил к тому, ради чего, собственно, она и затащила его в постель.