На этот раз они ехали на машине Артура. В отличие от довольно прогретого на весеннем солнышке Парижа, у них зима явно решила загоститься. Прошедший накануне обжигающе холодный дождь сковал ветви деревьев в ледяных смертоносных объятьях.
— Не будет фруктов… Вымерзнут.
Артур удивленно повернулся к Стелле, но тут же был вынужден сосредоточиться на обледеневшей дороге.
— А ты, что, в этом разбираешься?
— А так и не скажешь, да? — засмеялась Стелла. — Я-то из небольшого городка, Артур. У нас огород был гектарный, и сад. Так что знаю и, можно сказать, применяю знания на практике. За домом у меня разбит большой огород, две груши, черешня и слива. Еще яблони, но там я что-то с прививками намудрила. Не знаю, приживутся ли. И малина у меня, и смородина черная. Огромная просто, ты, наверное, такой и не видел. И клубника, конечно, как я могла о клубнике забыть? — лукаво прищурилась женщина.
Артур улыбнулся, перехватил ненадолго ее ладошку, провел подушечкой пальца по длинным ухоженным ногтям. Как она такими то в земле копается? Не боится сломать? Кто бы мог подумать, что у этой блестящей во всех отношениях женщины такое приземленное хобби?
— А ты? Местный?
— Столичный. Родился, учился — все здесь.
— Женился… — зачем-то брякнула Стелла.
— Нет. Из глубинки привез, где служил.
Стелла выдохнула, обрадовавшись тому, что он не воспринял ее интерес в штыки, но все же решила пока не углубляться в эту болезненную тему, и вместо этого спросила:
— Расскажи о том времени. О службе, и вообще…
— Да, не о чем особо рассказывать. Романтиком я был, наверное. Думал Родину защищать. Дурак.
— А почему разуверился?
— Почему? Да потому, что любая война — это грязь. А я идеализировал все. Говорю же — дурак.
— Наверное, я понимаю, о чем ты. Степан мне не много рассказывал, но общая картинка стала ясна. Самое обидное, что война ломает людей. Прокручивает через жернова своей извращенной правды… Но… У тебя ведь все хорошо? Теперь?
— Теперь хорошо. Да. — Артур покосился на Стеллу и неожиданно для себя заговорил. — Ты спрашивала, откуда у меня ожоги.
— Было дело.
— Мой самолет подбили, и он загорелся. Катапультироваться удалось не сразу, можно сказать — в последний момент. Там и горел. Доказательств у меня нет, но я знаю, что били свои же.
— Почему ты пришел к таким выводам?
— А им нужен был медиаповод. Информационная картинка, чтобы оправдать очередной виток противостояния. Вот так-то… Свои же. Свои.
Артур давно об этом не вспоминал. Но события тех дней, наверное, навсегда въелись в подкорку. Он помнил жгучую боль, свист ветра, запах гари. Помнил пыль на зубах и соленый металлический вкус крови во рту. Помнил, как пробирался к своим по пустыне, волоча поврежденную ногу. Как пил воду из мутных луж, как сводило кишки от голода… И ярость, дикую ярость помнил. Копестиренский тогда здорово вломил командующему. Поправился немного, и вломил. Чуть под трибунал не пошел, но вступились. Отец парня, которому давным-давно, еще в учебке, Артур спас жизнь. Того девушка бросила — дура, а он в петлю полез, из которой Копестиренский его и достал. В общем, не надеялся он, что отмажут. Так Ларке и сказал — посадят. А она такой стон подняла. Кошмар! Артур тогда не брался анализировать ее поведение, и ничего не поменялось даже, когда все замяли. Все его мысли вертелись вокруг предательства командования. Вся его горечь, все непонимание… и понимание тоже. И только когда Ларка погибла, почему-то вспомнилось, как она тогда себя повела. Глупо и эгоистично. Типичное женское поведение — напасть, закатить истерику в самый неподходящий момент, когда ты болен и слаб. Когда тебе совсем плохо. Чтобы добить, вывести из себя. Чтобы, еще ничего не зная толком, придумать все самой и впасть в истерику от забродившего в голове дерьма. Она бросалась на него, едва ли не с кулаками, орала, что из-за своей принципиальности он их с дочкой на произвол судьбы оставил, и голосила некрасиво, размазывая по лицу остатки макияжа.