Премьера была назначена на тридцать первое декабря. Хоть елки и были отменены как буржуазное явление, но, во-первых, это относилось к Рождеству, а не к Новому году, во-вторых, можно было отмечать его и без елки – спектаклем, например. «Вечера на хуторе близ Диканьки» подходили для этого наилучшим образом: и детям интересно, и взрослым весело.
Мороз стоял трескучий, звезды сияли на небе крупными кристаллами, ярко освещенный дом, в котором шла репетиция, со всех сторон был виден в темноте.
Обнести дом штакетником инженер Лютце не успел, поэтому Леонид подошел прямо под окна. Занавесок не было, и, прижавшись лбом к заиндевелому стеклу, он увидел всю просторную комнату первого этажа, где шла репетиция.
В дальней части комнаты устроена была сцена с раздвижным бархатным занавесом, который сшили работницы экспериментальной артели «Женский труд», недавно образованной в поселке. Артель изготавливала детские игрушки, но и оформление для спектакля сделала отменное.
Занавес был украшен золотыми звездами и серебряным месяцем, тем самым, который украл черт. Сейчас занавес был раздвинут и на сцене плясали артисты, одетые диканьскими дивчинами и парубками. Главной красавицей, конечно, была Оксана, не зря кузнец Вакула добыл для нее черевички у самой царицы.
Леониду до сих пор казалось, что от нее исходит сияние. Она была его женой уже почти три года, она родила ему сына, но каждый раз, когда его взгляд ненадолго оставался без нее, а потом находил ее снова, это было как световой удар, и она представала перед ним словно впервые.
Танец на сцене закончился тем, что актеры замерли в эффектных позах, а Оксана вышла вперед и запела. Звуки не проходили через добротно сделанные окна, а Леониду так захотелось услышать ее голос, что он поскорее взбежал на крыльцо, вошел в прихожую, оттуда в комнату и остановился на пороге.
Стулья уже были расставлены рядами для завтрашнего спектакля, но и сегодня, к генеральной репетиции, зрителей собралось немало. Однако тишина в зале стояла абсолютная.
– Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная, – пела она, – видно хоч голки збирай! Выйди, коханая…
Леонид вырос в северных краях, весь строй жизни которых был сдержан и строг, может быть, потому задушевность этой мелодии, этой певучей речи так бередила ему сердце. А может быть, ни мелодия, ни речь были ни при чем, но все дело было в ее голосе…
Последние звуки затрепетали в воздухе, взлетели вверх, растаяли в тишине. Все захлопали, задвигались, зашумели. Занавес закрылся, открылся снова, артисты стали кланяться, зрители поднялись с мест, подошли вплотную к сцене. Леонид тоже оторвался от дверного косяка и пошел через зал. Донка увидела его, и лицо ее просияло под цветочным венком сельской дивчины Оксаны. Хотя разве могло сияние ее лица быть сейчас большим, чем в любую минуту, когда он ее видел?