По правде, есть Данилке хотелось неимоверно. Как вчера утром на конюшнях позавтракал, так по сей час крохами пробавлялся.
— Недолго посижу, а там и пойду, — сказал он. — Мне же душегрею найти надобно.
Про еду не сказал ни слова. Просить, чтобы покормили? Да лучше умереть.
— Григорьич! — позвал Илейка. — А тащи-ка парню чарку! Он не кот, молока не пьет, а от винца не откажется! Время, поди, уж обеденное, а в обед сам Бог велел. Ну-ка, Григорьич, что у нас там еще осталось? Не все же я со вчерашнего дня приел да выпил!
И расхохотался вроде бы и радостно, широко разевая рот и сверкая белоснежными зубами, а приглядеться — так невесело. И было в его смехе что-то очень неприятное…
— Да всего полно! Водка анисовая и коричная, водка боярская, вино боярское с анисом, — стал перечислять целовальник, — вино с махом дворянское… мало?
— Анисовой перед обедом? Под грибки, а? — спросил Данилку Подхалюга.
Парень пожал плечами.
Был он не избалован, и всякая щедрость казалась ему подозрительной. Тем более бурная и безосновательная, как у Илейки.
— А нет ли чего такого, чего я еще не пил? — полюбопытствовал у целовальника Подхалюга.
— Да все, поди, перепробовал, — подумав, сказал тот. — Ты у нас, Илья Карпович, который уж день царева кабака отшельник?
Илюха призадумался было, да вдруг устремил соколиный взор вдаль — туда, где хлопнула дверь.
— Ну, по мою душу!
Подошел высокий и, даже под шубой видать, тонкий мужик, рожа — топором, борода узкая, шапка на нем высокая, заостренная, весь из себя как есть жердь.
— Так и знал, что ты здесь! — сказал он. — На дворе тебя обыскались. Давай-ка, собирайся.
— Садись, Гвоздь! — Подхалюга подвинулся, освобождая место на лавке, и оказался посередке между Данилкой и пришельцем. — Что пить-то будешь? Григорьич! Друга моего уважь, а?
Целовальник нагнулся, всем видом показывая, что готов выслушать и исполнить незамедлительно.
— А поднеси ты мне сиротских слез с квашеной капусткой! — потребовал вновь пришедший. — Коли уж Илейка угощает.
Целовальник широко улыбнулся:
— Сразу видать знатока!
— Сиротские слезы — они как родниковая водица пьются, — сказал тощий мужик, обращаясь к Данилке. — Вас, отроков, не научишь — и толку в хмельном разуметь не будете.
— Ты ему про подвздошную расскажи! — велел Илейка. — Я-то так красно не умею.
— А подвздошная, братец ты мой, у человека дыхание перехватывает, до того крепка. Вот есть водка с махом, а подвздошная еще позабористей будет. Сурова — страсть! Насквозь продирает. Вот ежели придумают водку еще покрепче подвздошной, ту придется называть «тещин язык».