Но раз псину отравили — выходит, что-то потребовалось отыскать втихомолку в дому у свахи Федоры Тимофеевны? Не душегрею ли?
— Давай-ка, княгинюшка, первым делом им свинью подложим, — предложил Юрашка. — Что бы они там ни затевали, а вряд ли доброе.
Он взял кобылку под уздцы и повел на иное место, за другим углом. Потом, усмехаясь, вернулся.
— Перепрятал. Глядишь — и самим потребуется. Теперь же пойду-ка я и погляжу, — решил Юрашка. — А вы оба тут постойте.
— Я с тобой, — твердо сказала Настасья.
— Нет, голубушка моя, ты тут останешься, — на сей раз Юрашка был строг. — Ежели мы оба сдуру туда сунемся да по лбу схлопочем, то и помочь будет некому — прирежут нас, как барашков. А ежели я тебе знака не подам, ты по-умному мне на выручку пойдешь. Огниво-то при тебе?
— При мне.
Тогда Юрашка повернулся к Данилке.
— Ты, куманек, если что — кумушку свою отсюда уводи! Хоть силком! Через плечо перекинь и тащи! Ты мне за нее перед Богом отвечаешь! — сказал грозно.
Такого в Данилкиной жизни еще не было — чтобы взрослый мужик ему свою бабу доверил, хоть и невенчанную женку, а все же… И речь, видать, о жизни и смерти шла…
— Юраша! — Настасья удержала дружка, который уж толкнул было калитку. — Коли расквитаемся — замуж за тебя пойду, вот как Бог свят! Старое брошу! Твоей буду, слышишь?
— Коли расквитаемся, — весомо повторил Юрашка. — Ну, благословясь…
И не поцеловал невесту, и не обернулся даже, а перекрестился и почти бесшумно пошел через двор, миновал собачий труп и скрылся за углом, там, где виднелись первые ступеньки ведущей к крылечку лестницы.
— Господи Иисусе, спаси и сохрани, — произнесла Настасья. — Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… А что, куманек, у тебя хоть засапожник при себе есть?
— Не-е, — признался Данилка, остро ощущая свою никчемушность рядом с удалым Юрашкой.
— Бог даст, управимся — я твоей мне услуги не позабуду, лучший нож на всей Москве сыщу и подарю, — пообещала она. — Лишь бы только поквитаться!
Данилка хотел было ответить так, как полагалось бы шляхтичу, — что такой подарок будет ему дороже жизни, все-таки не малым чадом его отечества лишили, а отроком, и то, что стал он от тяжкого труда забывать, вдруг опять пробилось в памяти, обрело вид и звучание. Но тут из свахиного дома раздался дикий предсмертный вопль. И голос удвоился, словно бы на один крик другой, еще более пронзительный, наложился.
— За мной! — вскрикнула Настасья и кинулась к крыльцу.
На бегу она скинула шубу, а под шубой на ней был опашень с длинными, на спине связанными рукавами, и узел прямо на глазах у Данилки распался, а правый рукав взметнулся ввысь, как будто бывшее пленным, но получившее свободу крыло.