Он и понял, куда ушла Настасья.
Нужно было подняться наверх за душегреей, в которую было зашито нечто хрусткое, но побоялся. Из Ваниных рассказов он знал, что такое ночью нечаянно разбудить младенца.
И Данилка пошел через двор к жалкой избушке Феклицы, и раза два стукнул в стену у окна, и подождал, и постучал снова, давая понять, что просто так не отстанет.
Но не пожелала отворить Настасья. И Данилка, помаявшись под дверью, вернулся обратно и прилег на войлок. Тут-то его и сморило…
Проснувшись, он не понял, что и утро миновало, и день, а наступил вечер. Высунувшись из-под шубы, он увидел, что в горнице прибрано, горит лучина в светце, а Федосьица прядет.
— Проснулся? — спросила она. — Настасьица будить не велела. Не мутит?
— А с чего меня должно мутить? — удивился Данилка.
— Тебя ж вчера опоили. Видать, мало досталось.
Она встала, поставила прялку на пол и подвинула скамью к столу.
— От крестинного стола еще немало осталось. Садись, поешь.
— Не до еды! — Данилка заспешил, засобирался. — Мне на конюшни возвращаться надобно! Я ж душегрею сыскал!
— И куда ты сейчас побежишь с той душегреей? — удивилась Федосья. — Ночь на дворе! Посиди, дождись Настасьицы.
— Ночь? — Тут лишь Данилка сообразил, что среди бела дня лучины не жгут. — Точно ночь?
— Ты, свет, на двор выйди.
Данилка почесал голову.
Который уж день его не было на конюшнях?..
Дед Акишев, поди, уж панихиду по нем велел отслужить!
— Нет, пойду я.
— Поешь, да и ступай, — разумно сказала Федосья. — А то тебя на конюшнях то ли покормят, то ли нет. А у нас щи с ветчиной.
Данилка подумал и сел на лавку.
Вот уж чего на конюшне его сейчас точно не ожидало, так это горячий ужин.
И как-то так само собой получилось, что он, поев, был втянут Федосьей в разговор. Зазорные девки умели грусть-тоску разгонять, и знали они, кому грубоватое словцо годится, а кому вынь да положь тонкое душевное понимание.
Потому Федосья и раскусила Данилку. Парень в глубине души хотел, чтобы его слово было главным, чтобы ему в рот глядели. До сих пор этого не случалось, а тут он увидел внимательные глаза, ощутил готовность слушать и соглашаться — и пошел, и пошел!.. Казалось, ничего из своей оршанской жизни не оставил — все выложил!
И как-то само собой вышло, что остался он ночевать в той же горнице и на том же войлоке.
А ранним утром, не став будить хозяйку, подхватился, тихонько позавтракал остатками щей, хлеба себе нарезал побольше, несколько ломтей сунул за пазуху и, завернув душегрею в сырую холстинку, одну из тех, в которые пеленали крестника Феденьку, поспешил на конюшни, искать деда Акишева.