И не видно было просвета. Покрутились пять лет, и решил он в Сибирь податься, на заработки. Лучше два года потерять, чем всю жизнь перебиваться, детей ущербными растить… Звягин лежал, смотрел, как играют блики огня на стене палатки, и представлял, как светятся в темноте зимнего вечера окна его дома, свет ложится на сугробы в саду, ветер прерывистыми струйками гонит снег через дорогу, посвистывает в голых ветках яблонь, а в доме жарко, горит свет, Валя после ужина моет посуду, в фартуке, со стянутыми резинкой на затылке волосами, они толстым хвостом ложатся на спину… А дети, что делают дети? Света, должно, ждет, когда покажут «Спокойной ночи, малыши!», и Юрка с ней у телевизора, если уроки сделал, и Валя не усадила его за книги. Как они тебя чувствуют? Не больны ли? Что их заботит? Что радует? Света за этот год подросла, забывать теперь его стала, исчезни он навсегда, должно, и не вспомнит: три годика ей было, когда он уезжал, теперь четыре. Правильно ли он сделал, что уехал? Может быть, все–таки взять отпуск, слетать, посмотреть, как живут, побыть с ними месяц? Отпуска здесь большие… Эх–хе–хе!… Нет, потерпеть надо, меньше года осталось… Звягин лежал, думал о своей семье, слушал песни ребят под ровное постукивание дизеля, которое хорошо было слышно в палатке.
Ночи, ночи раскаленные
сон–травою шелестят.
И беды глаза зеленые,
Неотступные, следят…
Павлушин тоже прислушивался к веселью в женском уголке, но не решался идти туда. Он старался не попадаться на глаза Анюте после того разговора, когда он брякнул о жене Владика. С Матцевым тоже с тех пор даже словом не перекинулся. Оба они валили деревья, только в разных концах просеки. Андрей представлял, как сидят теперь рядышком Владик с Анютой. Матцев поет, а Анюта думает, что поет он для нее, только для нее одной.
Топор Андрей насадил на ручку утром, перед работой, и отдал Наде, говоря:
— Попробуй–ка этим! Может, полегче будет! Если не понравится, возьмешь прежний…
Язва не отпускала Ломакина, а, наоборот, с каждым днем грызла, точила все злей. Уходила боль только после еды на час, на два, потом снова напоминала о себе. Борис Иванович чаще стал хмуриться, невесело глядели его глаза из–под длинных, седоватых, похожих на усы бровей. Ходил он ссутулясь, втянув живот, и все сильнее напоминал обиженного медведя. Основное время бригадир проводил среди обрубщиков сучьев, помогал Гончарову пикировать бревна к трелевщику, которые тот отвозил плотникам.
Бригада вела рубку просеки споро, неумолчно урчали пилы в руках Матцева и Павлушина, оба они лишь изредка уступали пилы другим, перекликались топоры, но продвигалась вперед бригада пока медленно. Деревья густо росли в этом месте и были довольно толстыми. По карте в километре от озера начиналось редколесье. Ломакин ходил проверял — так ли это? Карта не врала. Но насколько далеко тянется редколесье, он не знал. Лесорубы должны были дойти до болота к маю, пока мороз не отпустил, а то грянет весенняя распутица и отсыпку земляного полотна трудно будет вести. Ломакин прикидывал, что, если зима будет мягкая, без частых вьюг, бригада спокойно дойдет до болота к весне. Борис Иванович не подозревал, что все его расчеты полетят к чертям, не догадывался, что ему не придется довести просеку до конца, не знал, что через неделю начальник управления Николай Николаевич Никонов вызовет к себе начальника поезда Романычева вместе с начальником механизированной колонны, который будет делать отсыпку земполотна на этом участке, и все пойдет по–иному.