С каждой октавой нарастал странный гул, заунывно-обреченный, предрекая беду.
– Нет, – прошептал Керосин, глядя, как прямо из подвала медленно, словно возникающий из воды мистический остров, выползает громадная, заросшая мхом ветряная мельница. Натужно заскрежетали жернова, с мерзким раздражающим скрипом закрутились старые лопасти, и, глянув внимательней, Керосин едва сдержался от вопля: на каждой из них болтался разлагающийся труп.
Мельница, словно живая, вылезла из подвала, раскрошив при этом бетонный пол, и начала медленно приближаться к Керосину, извивающемуся от ужаса, словно червь на раскаленной сковороде.
– Нет… нет, нет, – лепетал наркоман, мотая головой, как если бы от этих действий мельница убралась бы обратно в подвал.
Остро чувствовалась трупная вонь, смердящими волнами исходившая от кружащих в воздухе мертвецов. Мелькали оскаленные зубы, безжизненные глазницы и белеющие кости, пробивавшиеся сквозь гнилую плоть. Над верхушкой жуткой мельницы гудело темное облако мясных мух.
– НЕТ! – завизжал Керосин, брызгая слюной вперемешку с кровью, когда до его ошалевшего от ужаса сознания дошло, что он знает мертвецов, подвешенных на крылья этой чудовищной мельницы. Вон Сапог… один казак с его ноги слетел, обнажая гнилую стопу, ребра торчали, как сломанные зубья всеми забытой расчески. Вон Леха, с содранным лицом и болтающимися кишками, на блестящей слизью петле примостилась летучая мышь…
Вон Чингиз, с распухшей темно-зеленой физиономией утопленника и своей неизменной ледяной ухмылкой: «Когда должок вернешь, Керосин?!»
А это… это его немощная лежачая мать… Лошадиные зубы выпирают, словно челюсть вот-вот вырвется из пазов и, клацая желтыми клыками, вцепится ему в горло. Дряблые морщинистые груди смешно болтались, словно два темных мешочка с сушеным дерьмом, а черные скрюченные руки тянулись к нему.
Послышался звук сминаемой фольги, затем что-то глухо щелкнуло, и трупы неожиданно вспыхнули ослепляюще-желтым пламенем. В воздухе поплыла тошнотворная вонь пожираемых огнем мертвецов.
Керосин закусил разбитую губу, потекла свежая кровь.
«Я ничего этого не вижу… это глюк! Глюк!!!»
Не желая больше видеть этот безумно-зубодробильный кошмар, наркоман сомкнул веки и, кряхтя, принялся переворачиваться. Наконец с неимоверным трудом ему удалось переместиться на живот, и он разлепил глаза.
Кровь все еще капала из прокушенной губы и он, оцепенев, глядел, как каждая капля, шлепнувшись на промозглый пол, тут же материализовывалась в него самого, только крошечного, размером, не превышающим ногтя с мизинца. Вскочив на ноги, малюсенькая копия наркомана, кривляясь, показывала настоящему Керосину свой кукольный язычок, надувала щеки и, пискляво хихикая, улепетывала прочь.