— Ох, Порфирий Сергеевич, — залепетала она испуганно, увидев меня на сундуке. И ее глаза, серые и такие добрые-добрые, точно пытались войти в меня, чтобы расторгнуть там тьму и ужас.
— Ох, Порфирий Сергеич, Порфирий Сергеич, как вы себя убиваете! — она жалостливо закачала головой.
— Прасковьюшка, ты не помнишь: я уволен в отпуск или совсем в отставку?
— В отпуск.
— На четыре месяца?
— Да.
— Двадцать пять лет я в этой самой службе протащил! — воскликнул я, избегая смотреть в глаза Прасковьюшки.
— Двадцать пять лет!
— Не расстраивайтесь…
— Двадцать пять лет! На жандармском поприще…
— Вот поправитесь, вернетесь опять…
— К службе? Я не о том. А вот о чем. Ты не помнишь, сколько лет прошло после смерти жены?
— В декабре исполнится пять лет.
— В декабре? Как время-то бежит! — протянул я жалобно, как бы в недуге.
Мои колени вдруг запрыгали от смертельного озноба и, понижая голос до шепота, я выговорил:
— А сколько дней прошло с тех пор, как Володечку… повесили? — с усилием произнес я.
— Тридцать два дня, — шепотом же проговорила Прасковьюшка.
Одеяло ниже сползло с ее груди. Она вскрикнула:
— Порфирий Сергеич!
— Ты не бойся, — успокоил я ее. — Ты видишь, нынче я совсем в себе. Но мне хочется знать. Почему, почему, когда Семен утонул в морском бою, его смерть, гибель его меньше терзала мое сердце? А Володечка день и ночь — стоит возле меня. День и ночь! Да не бойся ты, глупая, я ведь совсем, совсем в себе. Ты вот лучше постарайся со всем вниманием выслушать меня. И попробуй заглянуть в мою голову. Почему я каждую ночь вижу черного буйвола? Почему от меня сбежала жена? Почему у меня конфисковали Семена, которого я воспитал так, как хотел? Почему у меня конфисковали и Володечку, который сам воспитал себя и так, как хотел сам? Почему? Нет, ты ответь мне: почему? По-че-му? Прасковьюшка! — выкрикивал я неистово. — Прасковьюшка!
Мои прыгающие колени жестко толкали меня в бритый подбородок; и было мучительно холодно. Я пополз с сундука на пол, корчась и визжа:
— Нет, ты ответь мне, Прасковьюшка, почему? По-че-му? — вопил я, обливаясь слезами.
— Почему? — визжал я.
Будто ледяные удары метели сотрясали мой мозг, и кто-то, весь желтый и высохший, высоко над моей головой простирал к небу руки. Я видел только его глаза, светившиеся как булавочные головки.
Между холодных стен судорожно билось:
— Нет, ответьте вы все: По-че-му?
* * *
Решено в окончательной форме. Я больше плакать не буду. Я решил не плакать. Я не хочу плакать.
— Не хочу!
Мои думы текут все в одном и том же направлении, как воды реки, и, конечно, я догадываюсь о символическом значении моих снов. Беспокойная мысль беседует со мной во время сна и чертит передо мною свои грозные теоремы. Как кажется, я недалек от их разгадки. Недаром же я без отдыха ломаю мою бедную голову. Все думаю и думаю, натруживая мозг.