В доисламских религиях также большое место занимала вера в духов – джиннов, добрых и злых. «…Арабская фантазия представляла духов в виде разумных существ, созданных из бездымного огня и воздуха. Эти существа, как и люди, делились на два пола и наделялись разумом и человеческими страстями. Поэтому они часто покидали безлюдные пустыни, в которые поместило их воображение арабов, и вступали в общение с людьми. Иногда от этого общения получалось потомство…», – сообщает в своей работе «Арабы, ислам и Арабский халифат» Е. А. Беляев.
Вера в духов, характерная для первобытных религий, приняла в более поздних формах религий характер веры в богов и бесов, в некоторых же формах – например, зороастризме – вызвала представления о борьбе зла и добра в жизни и природе, сохранившись у отдельных народностей. Специалистами по изгнанию дьяволов считались шаманы, колдуны, а позже – священнослужители всех вероучений, пришедшие на смену шаманам.
Ореол почета вокруг фигуры шамана
Шаманство, которое возникло в ранние эпохи исторического развития жизни на Земле как мировоззренческая и культовая практика сравнительно небольших групп людей, спаянных родственными или соседскими узами, оказало влияние и на развившиеся позже вероучения. Функции шамана в древних религиях присвоили цари и вожди, объявившие себя потомками богов; в их ритуалах сохранились некоторые шаманские атрибуты, о которых мы еще не говорили, например, шапка. Да и царская корона, которую в более поздние времена стали носить цари, напоминает по своему подобию шаманскую металлическую шапку.
Отрывок из романа Фенимора Купера «Последний из могикан» дает яркое представление и о почете, которым окружали вождя-шамана, обладающего редкой способностью общаться с духами, и о великолепном облачении, свидетельствующем о его моще и богатстве.
«…Наконец, в толпе пробежал тихий шепот, и все сразу поднялись со своих мест. В это мгновение дверь хижины, о которой только что шла речь, отворилась; оттуда вышли трое людей и медленно направились к месту совета. Все они были стары, старше всех присутствовавших стариков; но тот, который шел посредине, опираясь на своих товарищей, насчитывал столько лет, сколько не выпадает на долю человека. Его фигура, некогда стройная и прямая, как кедр, теперь согнулась под гнетом более чем столетней жизни. Упругая, легкая походка, обычная для индейца, исчезла; старик медленно совершал свой путь дюйм за дюймом. Его темное сморщенное лицо составляло резкий контраст с длинными белоснежными кудрями, распавшимися по плечам в таком изобилии, словно оповещая, что прошла вечность, когда в последний раз волосы были пострижены.