Вспоминаю обвинения, брошенные мне в лицо Оуэном. Оуэн считает, я ему изменила. Что ж… Чувствую, как мной овладевает безрассудство.
– Люк, я… Может, присядешь?
Он не отвечает. Наверное, сейчас притворится, что не расслышал. И уйдет.
Но Люк сглатывает, задействует все шейные мускулы – совсем как я. И уточняет:
– Хочешь, чтобы я с тобой посидел?
Киваю. Он подвигает стул, садится, но кружку продолжает держать в руке. Взгляд устремлен на янтарную жидкость.
Повисает долгая пауза. На нас оглядываются, но присутствие Люка – словно щит, ограждающий от навязчивого любопытства. Фрейя сосет с несвойственным ей усердием, пихается кулачками. Люк прячет глаза.
– Новость слышала? – наконец спрашивает он.
– Новость о…
Дальше говорить я не в силах. Слова «труп», «останки» и тому подобные – непроизносимы. Люк кивает.
– Опознание завершено. Это Амброуз.
– Да, я об этом читала. – Снова сглатываю. – Люк, прими мои соболезнования.
– Спасибо.
Французский акцент сейчас особенно силен – так и раньше бывало в тяжелые моменты. Люк качает головой, словно вытряхивая непрошеную мысль.
– Не думал, что будет так… так больно.
У меня перехватывает дыхание. Совершенное чудовищно свежо в памяти. Вот он, наш приговор – пожизненно мучиться от воспоминаний. И знать, что Люк тоже мучается.
– Ты сообщил… своей матери?
– Нет. А зачем? Ей плевать. И вообще, какая она мать?
Люк говорит тихо и почти спокойно.
Делаю глоток вина, чтобы унять сердцебиение. Кажется, если бы сердце так не заходилось, то и комка в горле не было бы.
– Она… она наркоманка, да?
– Героинистка. Вдобавок еще и на метадон подсела.
«Метадон» Люк произносит на французский манер – «май-тадон», и в первую секунду я не понимаю. Затем, поняв, прикусываю язык. Черт меня дернул поднять тему! Люк молчит, смотрит на свое пиво. Что сказать, как спасти ситуацию? Он хотел помириться, а я ему напомнила обо всем, что навек утрачено.
Меня выручает молоденькая официантка. На подносе у нее пирог с рыбой. Девушка ставит передо мной тарелку и деловито, лаконично спрашивает:
– Соус нужен?
– Нет, – выдавливаю я. – Нет, спасибо. Все в порядке.
Пробую пирог. Тесто хрустящее, начинка нежная, явно со сливками. На верхней корочке застыл, оплавившись, тертый сыр. Но по вкусу – опилки опилками. Хлопья слоеного теста во рту преобразуются в жесткие крошки, рыбья кость царапает нёбо, когда я с усилием проталкиваю кусок в гортань.
Люк по-прежнему молчит. Думает о чем-то. Его крупные руки лежат на столешнице, пальцы расслаблены. А в то утро, на почте? В то утро Люк сдерживал ярость, сжимал кулаки до побеления костяшек. Как я тогда испугалась! Снова лезет в голову мертвая овца, мерещится кровь на пальцах Люка. Неужели это все-таки Люк?