Тарасов тогда еще не мог сознаться себе в том, что никогда больше не захочет вернуться, не захочет знать всего этого, и что, уйдя из Лыкино в ту ночь, он отрезал себя от всей семьи навсегда, и даже от матери, так же, как это сделал когда-то отец. Он ведь не просто сбежал от преследования властей, а отбросил от себя то, что мертво тянуло его в серую нищету, в жалкий, безрадостный тупик. Но отец скоро умер, а Павел будет продолжать жить и по-возможности помогать, но видеть их всех ни за что больше не захочет.
Так и сложилась в дальнейшем его жизнь. Он отправлял в Лыкино деньги, иной раз, слал скромные посылки, но ни разу не приезжал при жизни матери и ни разу даже не сумел разбудить в себе желания увидеть их всех. Он и сам потом поражался этому, страдал от своей же собственной холодности, но преодолеть себя не мог. Все это страшно тянуло его назад, как тяжелый груз, и отвязаться от него можно было только тем, что привыкнуть к его существованию до того, чтобы больше не замечать.
…Павел ушел к московскому поезду с рассветом, когда еще было не холодно, даже чуть парило, и впопыхах забыл в казарме шинель. Впервые с ним такое. Чем укрываться теперь будет? А как в новом месте службы быть? Вот растяпа! А возвращаться поздно. Так и залез в общий вагон в летнем обмундировании с одним только «сидором» за спиной. Хорошо, проводник свою шинельку на ночь давал. Добрый старикан оказался. Вздыхал, ворчал чего-то, а шинель дал. Железнодорожное пальто. Не так, чтобы теплое, да и короткое оно, а все же как-то закрывает.
Побежала к Москве стылая осенняя дорога, теперь в обратном направлении. И тот же Байкал за окнами, долго, могуче тянется, и Иркутск дымит также издалека, и мешочники носятся по платформам, как тогда, когда ехал сюда. Похоже, даже те же мешочники! Или они все на одно лицо, проворное, жуликоватое? Всё также, только дорога обратная.
3. Добрая москвичка Мария Ильинична
Вот теперь он узнал Москву по тем картинкам и фотографиям, которые видел много-много раз и в школе, и еще больше тут, в Чите. Поезд пришел в столицу в середине дня, опоздав на целых семь с половиной часов из-за потопления путей. Осень в том году, а шел 1936-й, выдалась дождливой и ветреной. Разлились многие реки на пути от Урала до Москвы. Поезд стоял подолгу на полустанках и просто в необитаемых, продуваемых всеми ветрами, полях. Потом он торопливо разгонялся, паровоз мощно и зло свистел, плевался паром и отбрасывал из трубы назад мелкие, колкие недогарки, которые метко стреляли Павлу в лицо, когда он высовывал голову в окно и нетерпеливо вглядывался вперед. Он любил смотреть, щурясь, как состав идет по широкой дуге вправо или влево, и любоваться мощным корпусом лоснящегося черного паровоза, облитого непрекращающимся дождем, и снопом искр, вырывающимися из высоченней паровозной трубы, и длинной цепью раскачивающихся неуклюжих вагонов, и даже скучным, серым пейзажем, где, казалось, нет места человеку, а только – восточному ветру и ледяному ливню. Дважды крупинки сажи, вылетевшие из трубы, угодили ему в правый глаз. Долго текли слезы, глаз краснел и болел. Но во сне со слезой выходил сор в виде мелкого черного песочка, и Павел вновь высовывал голову в окно в пустом тамбуре вагона.