Весной 1980 года шок от яркости солнца и новой рабочей обстановки начал изменять меня куда больше, чем я готов был признать. Когда мне оказали честь и пригласили в Беркли снова в первые месяцы 1982 года, я отправился туда один, потому что жена моя тогда ждала нашу дочь Сару; а еще она хотела провести какое-то время в Саламанке со своей семьей и нашим сыном. В это время отношения между нами стали еще более сложными – и это делало мечту о будущем в Калифорнии еще более привлекательной для меня. Когда меня попросили прочесть лекцию на соискание места на отделении сравнительного литературоведения, я говорил (с ироническим подтекстом) о «вечно поднимающемся классе буржуазии в марксистских историях литературы». Я все еще помню, как в ходе начавшейся дискуссии меня ранил первый же вопрос, который, естественно, шел от коллеги с деконструктивистским уклоном: «Мы все надеялись услышать серьезное прочтение – а вы вместо этого утомили нас каким-то глупым нарративом». Именно с такой агрессией все это и было сказано. Даже не помню, что конкретно я тогда ответил. Но чудесным образом я все-таки получил то место. Однако хотя я уверял всех, что абсолютно точно приеду в Калифорнию (что, если говорить о моем желании и моих намерениях, было абсолютной правдой), я также знал, что подобный переезд окажется смертельным для нашей с женой и без того хрупкой семейной жизни. Так что я решил остаться в Германии. Казалось, я вычеркиваю из жизни возможность нового открытого будущего, когда опускаю письмо с отказом в почтовый ящик.
Это решение выбросить в никуда собственное будущее совпало с предложением, поступившим из Германии, переехать в меньший университет, которому, дабы обеспечить себе академическое будущее, нужен был новый и более молодой по духу факультет, и он предлагал мне исключительные условия работы. Что, собственно, было типично для немецких университетов того времени. На волне успеха и экспансии, породившей «экономическое чудо» 1950-х, было образовано множество новых университетов – и произошло это, кажется, больше из-за соревнования между десятью федеральными землями, а не потому, что был какой-то суперплан по продвижению высшего образования в массы. Будущее этих новых университетов было столь же пустым, сколь и мое собственное – хотя, казалось, бюджеты у них были просто неиссякаемы. Моим скромным вкладом в перераспределение ресурсов при университете Зигена (прямо в центре бывшей Федеративной Республики) была организация в 1981–1989 годах пяти больших, щедро оплачиваемых коллоквиумов в так называемом «Центре междисциплинарных исследований» на Адриатическом побережье в прекрасном городе Дубровнике. Ключевым был тот факт, что Дубровник находится в Югославии – единственной социалистической стране с относительно либеральной экономикой и политикой в сфере образования. Югославия позволяла западным ученым организовывать академические события на собственные деньги и предоставляла им полную интеллектуальную свободу. При этом другие, более тоталитарные социалистические страны не имели никаких серьезных оснований отказывать собственным ученым в возможности поездки в Югославию. Мы решительно хотели, чтобы эти коллеги смогли поучаствовать, ибо социализм и (возможно, в меньшей степени) марксизм все еще казались многим из нас лучшим воплощением будущего.