В первую новогоднюю неделю 1957 / 58 годов Функ пригласил нашу семью провести с ним короткие каникулы на прекрасной белой вилле в Сан-Ремо, выходившей окнами на Средиземное море. Отец принял приглашение. И хотя я не помню, чтобы это вызвало какие-то возражения у матери, в итоге это путешествие – долгую поездку на поезде – предприняли только отец и сын. Не помню, как вилла выглядела изнутри, и память не сохранила никаких образов Функа в средиземноморском окружении (в отличие от его визитов к нам домой). Но знаю только, что однажды вечером мы пошли на цирковое представление. Я очень хотел увидеть его «несравненно потрясающим» (и я помню, что в итоге именно так и сказал); но в реальности оно меня разочаровало – по крайней мере в сравнении с теми, что я видел дома (за одним исключением, правда, когда слон умудрился в течение нескольких секунд удержаться на четырех больших стальных шарах).
Кроме четырехдневной поездки в Шварцвальд, которую мы предприняли за четыре года до этого путешествия, я никогда никуда за границу не ездил – и обязан этим я был Вальтеру Функу, чье пребывание в Сан-Ремо я так мало запомнил. Мы с отцом воспользовались преимуществом нашего пребывания в Италии, чтобы пересечь еще одну границу: мы поехали в Грасс, центр французской парфюмерной промышленности. (Вероятно, мы также совершили экскурсию в Монако – хотя, может, я и путаю это с более поздними семейными каникулами.) Несколько фотографий той недели остались в нашем семейном альбоме. Все они, кажется, посвящены Сан-Ремо. В течение того же года, чье начало мы праздновали вместе, Берлинский суд присудил Функу выплатить 10 900 марок «в качестве компенсации» – как было сказано в официальных бумагах – того экономического ущерба, который он как член совета безопасности Третьего рейха, ответственный за экономические мероприятия, нанес миллионам немецких евреев. После этого Функа, кажется, правительство больше не беспокоило. 31 мая 1960 года он умер от диабета в Дюссельдорфе, куда недавно переселился его друг Фридрих Флик.
* * *
Самое большое и важное философское сочинение Сартра – «Бытие и ничто» – появилось летом 1943 года. Большую часть рукописи Сартр закончил в предыдущем году, когда под влиянием первых значительных военных поражений Германии экономическое положение в оккупированной Франции постепенно начало ухудшаться, а политический надзор становился все более тяжким. Французских евреев систематически депортировали в концентрационные лагеря в Восточной Европе. Иногда – в по виду нейтральном тоне – ссылки на евреев появляются в книге Сартра (даже при том, что сам Сартр не еврей). Странным образом, но именно в этой ситуации Сартр впервые осознает, сколь мощное влияние оказала на него философия Хайдеггера. Как он писал, Хайдеггер заставил его осознать важность подлинности – то есть важность индивидуальной независимости для сохранения и защиты себя против политических ограничений любого рода. По контрасту, Хайдеггер особенно в своем «Письме о гуманизме» 1947 года, написанном в ответ на «Бытие и ничто», не видел ничего общего между своей позицией и позицией Сартра. Если в поствоенные годы какое-то настроение из ранних работ Хайдеггера и стало занимать более центральное – и даже программное – место в его интеллектуальном предприятии, так это уверенность, что, в отличие от Гегеля и феноменологической традиции, концепт «сознания» не сможет дать его мышлению никакого фундамента, никакого фокуса рассмотрения. Сартр же, с другой стороны, явно желает включить в мышление «самосознание» – даже если, парадоксально, он вполне мог считать, что поступает так, следуя Хайдеггеру. Рассуждения Сартра, желавшего утвердить индивидуальную свободу, вполне вероятно, были реакцией на репрессивность окружающего мира, в котором он жил. Сознание вызывало в нем энтузиазм благодаря тому потенциалу, который оно несло для индивидуальной свободы – его способность отрицать проекции сознания других людей: «Оно само конституируется во плоти как ничтожение возможности, которую другая человеческая реальность проектирует как