– Значит, Серега Сапер – это ты и есть?
– Ну. То есть я.
– Деньги имеешь при себе?
– Не деньги – слезы, – ответил Азвестопуло. – Там по двадцать тысяч приходилось, да мимо прошли. Быстро нас псы накрыли, не просто так. Сдал кто-то. Не иначе лягач [42].
– А не ты ли и сдал? – влез в разговор детина с ухарской физиономией.
– Это кто? – брезгливо спросил грек у атамана.
– Герасим Авцын, мой есаул.
Сапер взял ухаря двумя пальцами за нос и потянул:
– Ты знаешь, шишгаль [43], что за такие слова на каторге делают?
Авцын вырвался, отскочил в угол и полез за пазуху.
– Отставить! – рявкнул Цецохо.
Он повернулся к новенькому и сказал:
– Что в обиду себя не даешь, это правильно. Однако мы должны тебя проверить. Где сидел? Каторга большая.
– В Кадаинской тюрьме, потом в Акатуе.
– А в Кутомарах не был?
– Проходил раз, неделю столовался, ждал этапа.
– В какой камере сидел в Кутомарах?
– В десятой, – ответил грек. – А ты тоже там был? Я тебя не помню.
– И я тебя не помню, но есть другие люди. Десятая камера была «иванская». Ну-ка скажи, кто ее держал?
– Канарейка.
– Правильно. А теперь ответь другое. Сейчас мы и узнаем, был ли ты в Кутомарах на самом деле.
– Ну?
– Опять?! – стукнул кулаком по столу Прокопий. – Я ж говорил!
– Присказка у меня такая, не ори. Чего спросить хотел?
– Канарейка, как напьется, что делал?
Новенький ответил, не раздумывая:
– Да плакать начинал, как баба.
– Хм. А еще что?
– Песню пел дурацкую.
– Какую песню?
– Да дурацкую, говорю тебе. Глупую песню. «Трубка моя пенковая закурилася, милка моя дорогая зажурилася».
И Цецохо, и даже Авцын ухмыльнулись.
– Верно! Ну, тогда проходи, садись. Как ты с каторги утек?
Обстановка в комнате сразу разрядилась. Атаман потребовал водки и закуски и стал угощать нового знакомца. Они сидели в задней комнате заведения Дворового, держателя бубличного производства. Пахло ванилью и свежим хлебом, за стенкой топали сапогами пекаря. Азвестопуло насторожился:
– А нас тут не накроют?
– Не дрейфь. Хозяин нам обязан, мы ему место расчистили.
– Это как?
Авцын самодовольно пояснил:
– Пришел было другой пекарь, ростовский. Баранки с маком продавал. Чуть у здешнего кусок весь и не отнял. А мы поговорили с ним по душам, он и убрался восвояси. Вот так могём!
Грек выпил полстакана, закусил бубликом и заявил:
– Надо Ростов себе подчинить. Все деньги там!
Стодесятники переглянулись, и Цецохо ответил:
– Легко сказать. Мы сунулись было, да обожглись. Есть там один, Хан Иван зовут. Мускулястый, сволочь. Никак с ним не совладать, батырь! Двоих наших убил.
– На ножик его надеть, и весь разговор.