Он похвалил вино.
«У меня есть ещё бутылка».
«Допьём эту, примемся за следующую… А водки у тебя не найдётся?»
«Я могу сбегать», — сказала я растерянно.
«Нет, не надо. Не надо», — повторил он.
«А почему, — спросила я, — ты был так уверен?»
«Уверен».
Я усмехнулась. «По-моему, ты тогда тоже ещё был девицей».
Он промолчал, и я продолжала:
«Уж очень мы все друг друга стеснялись. Современная молодёжь не может даже себе представить, до чего мы были скованы. Пуританские времена, ты не находишь?»
Он рассеянно кивнул, о чём-то думал.
«Конечно, мы были слишком молоды, то есть я хочу сказать, ты был для меня слишком молод. Если бы ты был лет на пять старше…»
«Что тогда?»
«Не знаю», — я улыбнулась.
«Ты говоришь: тоже был девицей. Значит, и ты?..»
«Удивительный вы народ, — я рассмеялась, — вам всегда надо знать. Неужели это так важно?»
Он молчал.
«Не было у меня никого, — сказала я. — Ещё вопросы?»
Он откупорил вторую бутылку. У него было что-то с рукой, пальцы не разгибались до конца. Разливая вино по рюмкам, он чуть не уронил бутылку, пролил на скатерть и взглянул на меня с убитым видом.
«Ничего страшного. Это отстирывается».
«Говорят, надо солью посыпать», — пробормотал он.
Я подняла рюмку, выпили.
«Ну, хорошо, — сказала я. — Был один случай. Я ездила летом к бабушке. У меня была бабушка в деревне, в Тульской области. Я у ней каждое лето гостила. Ну, и там был один… тоже приезжий. Глупость, одним словом. Больше никогда не повторялось».
Помолчали.
«Ты разочарован?» — спросила я улыбаясь.
Он тоже усмехнулся, встал из-за стола и вышел в «большую» комнату. Я слышала, убирая со стола, как он подбирал пальцем что-то. Потом сыграл кое-как несколько тактов.
«Ты знаешь эту вещь?» — спросила я, входя в комнату. Глупый вопрос: кто же не знает.
Он повернулся ко мне, покачался вправо-влево на круглом стуле, это доставляло ему удовольствие, и сказал:
«Есть такой рассказ, по-моему, у Шиндлера. Граф Лихновский спросил у Бетховена, что он хотел выразить в этой сонате. Знаешь, что он ответил?»
«Не знаю».
«Он ответил, что в первой части говорится о споре сердца с рассудком, а вторая часть — это беседа с возлюбленной».
«Знаешь что, — сказала я, — по-моему, это ни к чему».
«Что ни к чему?»
«Ни к чему всё время возвращаться».
Я не задавала ему никаких вопросов, не спросила даже, есть ли у него семья, словно мы с самого начала договорились, что будем говорить только о том, что касалось нас обоих. Я уже упомянула, как я была поражена происшедшей с ним переменой. Но теперь как будто начала привыкать, прежние черты проступили сквозь годы и невзгоды. Да ведь и он, увидев меня, наверное, не обрадовался.