Впрочем, об этом позже.
3
Не стану говорить о памяти языком нейрофизиолога, психолога или философа. Я только сочинитель; воспоминания, истинные или ложные, всегда занимали меня, всё было моей поживой. Если не ошибаюсь, Бергсон говорил о том, что если нам снятся люди, давно исчезнувшие с нашего горизонта, значит, мы ничего не забываем. Память хранит, минувшее и пережитое в подвалах, куда мы не заглядываем. Лишь сон способен вызволить оттуда узников, осуждённых, казалось бы, на вечное заточение. В Первом манифесте сюрреализма (1924 г.) Андре Бретон рассказывает, как однажды ночью он услышал фразу, донёсшуюся из глубин, где рождаются сновидения. Чей-то голос проговорил: «Вот человек, надвое рассечённый окном». Пробудившись, я понял, продолжает Бретон, что речь идёт о метафоре, способной вдохновить художника. На этом грёза оборвалась, но не исключено, что она была продолжением другого, более подробного сновидения.
Греческое «мнемэ», память, звучит почти как русское «мнимый», здесь присутствует общий для индоевропейских языков корень; сходство многозначительное.
4
Если память сберегает реальность, то она же и поощряет вымысел. Память удваивает то, что происходило в действительности, оплодотворяя её фантазией. Давний случай, о котором я вспоминал не раз, побудил меня в своё время записать следующее: «…Нынче утром гости из высокого учреждения явились и забрали все рукописи и черновики, всё до последнего листочка, освободив меня раз навсегда от литературных сомнений. Я думал, что умру от горя, это было всё равно как если бы я три года, день за днём, выжимал каплю за каплей сок своего мозга, нацедил целую банку, а потом её взяли и выплеснули содержимое в отхожее место. Но затем рассудил, что визит этот во главе с плюгавым следователем, так называемые понятые, тотальный обыск и прочее были не что иное как перст судьбы, ткнувший в грудь подпольного сочинителя, дабы он понял, что если сам он не догадался вовремя спустить в канализацию своё изделие, то за него это запросто могут сделать другие. Так или иначе, я был освобождён от ответственности перед самим собой и волен сколько угодно внушать себе и другим, что мир лишился шедевра. Видите ли, с книгами происходит то же, что и с людьми: сгинув во цвете лет, они становятся интересней, чем были при жизни…»
Ещё два слова о снах. Особая проблема прозаика — точка зрения. Чьи глаза взирают на происходящее? Избрать ли нам первое лицо глагола или третье — или ещё какое-нибудь? Мой рассказчик (в пропавшем романе) не был безличным лицом, он сам был и автором, и героем. Книга представляла собой адаптированную автобиографию; повествователь вспоминал свою жизнь, мешая прошлое с настоящим; все недостатки субъективного изложения сгустились. Книга взывала о помощи, и автор решился ввести в неё дополнительную точку зрения:. я включил в роман сны.