Изящное рассуждение Паскаля о ремесленнике и короле (Pensées VI, 386) заканчивается словами: «Жизнь есть тот же сон, только чуть менее непостоянный».
Во сне можно пережить состояние утраты своего «я», оставаясь кем-то или чем-то мыслящим и видящим. Ты очутился в странном мире, который вовсе не кажется странным. Ты действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь множество подробностей, но сознание своей личности отсутствует. Центр, заведующий этим сознанием, отключён. Кажется невозможным лишиться «самости», сохранив все её способности, — и вот, пожалуйста. Это то же самое, что увидеть мир после своей смерти: он тот же — и неузнаваемо изменился.
Сон не есть другая действительность, но другое толкование действительности. Сон — это действительность, вывернутая наизнанку, швами наружу, как бы для того, чтобы показать, из чего она сшита, — из лоскутков души. Сны, которыми я уснастил свою прозу, представляли собой род вставных новелл и в сюжетно-композиционном отношении были абсолютно лишними. Их было несколько. Сны были жутковатыми, полными тайного значения и до ужаса похожими на действительность. Сны оценивали то, чем жил герой, с иной точки зрения, как будто принадлежащей сознанию повествователя и вместе с тем чему-то внешнему, — с точки зрения божественного идиота. Я предпочёл бы не называть его, по Юнгу, коллективным бессознательным. Вот, собственно, и всё. Прибавлю, что впоследствии арестованная книга была написана заново, опубликована на родине и за рубежом.
5
В России всё повторяется, и наши глухие восьмидесятые годы напоминали параллельное десятилетие XIX века. Это был тупик. Нас охватывало отчаяние. Не то чтобы успехи тайной полиции обескуражили тесный интеллигентский кружок — люди знали, на что они шли. Но стало ясно, что добиваться минимальных уступок, вообще вести сколько-нибудь разумный диалог с властью невозможно. Режим разлагался, но казалось, что гниение будет длиться вечно. Мы спрашивали себя, на чём всё это держится, и вместе с тем не могли отрешиться от уверенности, что по крайней мере на наш век его хватит. Государственная безопасность хоть и успела растерять половину зубов, но оставшихся было достаточно, чтобы грозно щёлкать ими. По-прежнему коллегия старцев в одинаковых меховых шапках стояла на площадке мавзолея, обрюзгший правитель взбирался, поддерживаемый кем-то безликим, на трибуну, шамкал юбилейную речь, внизу страховидная рать шагала и громыхала, поедая глазами ветхих властителей. Аромат старческой мочи витал над столицей.
Это были люди вполне ничтожные, но наделённые звериным инстинктом, который говорил им, что любые перемены опасны, как опасно всякое неосторожное движение для инвалида.