Первая, разумеется, заключалась в том, что “Да хоть бы этот треклятый проект закрыли ко всем чертям!”. Уж кто-кто, а историк точно не расстроился бы. Раньше он о таком исходе только мечтал, а теперь, с подачи Юрия, начал на него надеяться. В их с Аминой положении перспектива оказаться без работы вообще не выглядела хоть сколько-нибудь пугающей. Наоборот – это был наименее болезненный исход из всех возможных.
Вторая же мысль, скользкая и неприятная, как угорь, засела в мозгу прочнее, чем первая. Рун вдруг понял, что заказанные им слепки увидел не только он. Это значит, что любой, кто открыл третий файл, тоже мог заметить новость о Сириусе-1, скользящую по экрану. И если это произошло, то молчание Этингера о такой важной детали будет выглядеть подозрительно. Получалось, что у него не осталось выбора, кроме как вытащить эту чудовищную ложь на свет божий.
Стоя под прохладными струями душа, Рун пытался продумать дальнейшие свои ходы в этой шахматной партии, но всюду натыкался на угрозу мата. Он не рассчитывал на то, что всё разрешится само собой. Он полностью осознавал, что только от него самого зависит дальнейшая судьба его и той, что живёт этажом выше. Этингер старательно не падал духом и давил в себе чувство беспомощности, которое накатывало всякий раз, когда он вспоминал о диссидентской участи Арджуна Крипалани. С большим трудом, но Рун всё же сохранял ясность рассудка, однако на это уходили все силы. На изобретение какого бы то ни было плана их уже не хватало.
Да и что можно было придумать? “Эйдженс”, этот громадный монстр, слишком многолик, слишком обезличен, чтобы иметь жалость. В его подземельях – таких, как “Миллениум” – миллионами умов и рук куётся будущее – красивое и, несомненно, светлое. Никто не станет останавливать флагман прогресса ради нескольких чудаков, что случайно или умышленно оказались у него на пути. И было бы странно, если бы кто-то попытался – что же это за прогресс такой, стоящий на месте? Нет, прогресс не остановить… А для тех, кому не повезло, есть два ёмких, всё объясняющих слова: “сопутствующий ущерб”.
По дороге в “Миллениум” Рун не мог отделаться от ощущения, что добровольно спускается в утробу механического чудовища. Туда, где нет места тонким душевным переживаниям и свободным взглядам. Где всё человеческое обрезается по стандартам целесообразности и эффективности. Туда, где в клубке силовых кабелей и трубок покоится металлическое сердце идеальной кубической формы, наполненное не пустотой даже – антивеществом, противным каждому атому этой вселенной. Историк чувствовал себя бесконечно ничтожным и наивным на фоне этого искусственного совершенства, воплощения порядка, не знающего человеческих слабостей, но понимал, что этими слабостями он и лучше равнодушной машины. И потому не собирался сдаваться.