– Ничего! – крикнула я. – Пошел ты к черту Капелин. – И я швырнула еще одну тарелку. На этот раз промазала и залепила в стену. По стене потекла грязная вода, а я тут же потянулась за следующей.
– Лиза, Лиза, остановись, прекрати, – попытался достучаться до меня Герман.
Наивный, глупый человек. Да разве можно достучаться до разума женщины, охваченной отчаянием. Мне в руки попалась чашка с эмблемой Воронежа, какими-то рыцарями. Вот ведь, надо же, посудомойку Сережа забрал, не поленился отключить ее и вывезти, а чашку свою забыл. Чертов Сережа. Я швырнула чашку с несказанным наслаждением, на этот раз чуть не попав в голову Капелина. Герман увернулся от летящей чашки, как Нео из Матрицы от пули, и шагнул ко мне, схватил меня в охапку.
– Пусти, слышишь! Пусти, ты! – Я изворачивалась и пиналась, кряхтела и пыталась ущипнуть его. На этот раз мне было совсем не смешно, это была не игра, я не знала, как справиться с чувствами, слезы душили меня, и так было жалко – себя, его, своих детей и саму жизнь, которую я проживала так глупо, так нелогично, так непродуманно. Сказать всего два слова, и он будет со мной. Я знала это. Сказать ему, что Сережи нет, что я свободна, и в нашей семье было просто нечего сохранять – и Герман останется со мной. Все то, что не случилось между нами, снова станет возможным. Но я не могла и не хотела забывать, как Герман сидел на батарее в холле у лифта и говорил мне, что я не должна была, я не имела права, что семья – важнее, что любовь – недостаточный повод и что я должна остаться с другим.
Он ослабил хватку и теперь я со злым упрямством обиженного ребенка билась в его руках.
– Тише, тише, тише, – шептал он, его губы оказались рядом с моими волосами, он почти прикасался к ним, почти целовал меня, как отцы целуют дочерей, рыдающих над несданным экзаменом.
Я не плакала, я ждала неизбежного. Как в моем сне, я знала, что это конец. Сейчас кто-то скажет кому-то, что нужно расстаться. Я только не понимала, как так вышло, что на этот раз в этом сне это скажу я.
– Ты должен уйти, – пробормотала я. – Я прошу тебя… Уйди и больше не приходи, пожалуйста, не надо. Никогда.
– Я не хочу уходить, – сказал он и немного отстранился. Герман заглянул мне в глаза, склонившись, и улыбнулся грустной, тихой улыбкой. – Я не могу постоянно уходить от тебя.
– Ты мог остаться тогда, но теперь уже поздно. Ты знаешь…
– Я знаю, знаю, – кивнул он.
Его ладони были уже в моих волосах, на моих плечах, под халатом, на моей груди. Он смотрел на меня так, словно пытался прочитать мои мысли. Его колено скользнуло между моих коленей, он прижал меня к столешнице бедром, он развязал пояс на моем халате. Я невольно раскрыла рот, мне не хватало воздуха. Мои руки – свободные, больше не пленные, я запрещала им прикасаться к Герману, сама сковывала себя. Его длинные сильные пальцы – указательный и средний – скользнули по моим губам, по подбородку и ниже, еще ниже, по шее, под ключицей, по груди, по бюстгальтеру там, где под тканью скрывались мои отвердевшие до боли соски. Значит, вот как это могло быть – между нами. До сумасшествия, до головокружения, как в полете на сверхзвуковом самолете. Герман подался вперед, схватил меня, поднял, переставил, прислонил к стене, той самой, где раньше висел маленький плоский телевизор. Я подумала: «Вот так это и случится. Он возьмет меня – прямо здесь, прямо сейчас». Я откинулась назад, прижалась затылком к стене и посмотрела на Германа с вызовом, почти с ненавистью.