К восьми часам курсанты стали расходиться. Прибежал сержант Потанин и объявил:
— На переговоры, англичане. Банкет в столовой. Выходи строиться!
Я юркнул за плакат с изображением человеческой гортани с красным языком — наглядное пособие. Плакат висел в углу на подставке с тонкой ножкой. Но подставка вдруг отодвинулась, и передо мной возник старшина класса.
— Вы что, русский язык не понимаете? Вас построение не касается? В прятки играете?
— Касается, касается.
— Вот дуралеи, — проворчал Потанин, — сосут здесь, понимаешь, конфетку через стекло.
Я ничего не сказал такого, потому что «такое» чаще всего приходило на следующий день, а сейчас в мозгах застряли стихи. Маневр не удался. Я вышел из укрытия, небрежно бросил «О’кей!» и побежал на построение.
— Чеши, чеши! — кинул мне вдогонку старшина. И это прямо при Елене Александровне! Вражеский выпад! Но что поделаешь?
После отбоя мы все ложились в постели и наблюдали за тем, как Потанин, как обычно, с «бабьей» сеткой на голове (так он унимал свои непослушные волосы) подходил к турнику, брал в руку двухпудовую гирю и «крестился». Он всегда так перед сном делал.
Глаза Елены Александровны мне стали сниться.
Потанин каждое утро медленно ходил возле строя и придирчиво осматривал форму одежды, будто он сам ее кроил, шил и подгонял на каждого курсанта. Потом громко кричал «Смирно» и, сверкнув медалью за спасение утопающих, которая висела у него на груди, поворачивался налево и вел строй в учебный корпус.
Кстати, о медали за спасение утопающих. Мы сомневались, что сержант мог кого-то вытащить из воды. И наши сомнения подтвердились еще таким обстоятельством. Когда в училище открыли летний бассейн, оказалось, что наш старшина и плавать-то не умеет, глубокого места боится. «Плавать-то нас учит утюг, — смеялись курсанты. — Медаль где-то схапал…»
Когда мы выходили из казармы, Потанин тут же командовал:
— Запевай!
Был у нас один артист с хорошим голосом. Он с радостью подхватывал его приказание. В небо летела песня. Рядом вышагивал Потанин (я еще не видел такой походки). Казалось, что шел он возле строя лишь для того, чтобы от. остальных отличаться. Подпевал он, правда, добросовестно;
Но Москвой я привык гордиться,
И везде повторял я слова;
Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!
Хотя пел часто не в лад, стремительно забегая вперед, но зато громко. Тогда мне думалось, что Потанин, кроме этого куплета, и слов не знает. Да и знать ему незачем: он любую мелодию загубить может.
Когда заканчивалась песня, сержант покровительственно восклицал:
— А ну, подтянись, славяне! Выше голову! Армия всех вас, горбатых, исправит!