Тогда я стихи писал. Больше про небо, про птиц, про самолеты, а тут стал писать про любовь: такая полоса на меня нашла. Эти стихи были посвящены Елене Александровне. Целую тетрадь исписал, толстую, общую. Все намеревался прочитать ей свои лирические строчки. Да момента подходящего не подворачивалось. Однажды, после урока, когда все вышли из класса, я набрался храбрости и попросил ее послушать. Елена Александровна охотно согласилась. Так я по ее глазам определил. Торопливо развернул тетрадку и, шевеля губами, пробежал по строчкам. Но тут в класс вошел старшина. Посмотрел на нас, как на заговорщиков, и сказал:
— Курсант Стрельников, идите лучше покурите и не задерживайте Елену Александровну. У нее еще уроки. А ваши, эти самые… как их… — Он замялся, придумывая название моим стихам, но, ничего не придумав, добавил — Стихи ваши подождут, можете их в журнал послать или в стенгазету отдайте.
— Хорошо, хорошо, потом, товарищ Стрельников, — заторопилась Елена Александровна.
— Ясно, товарищ преподаватель, — сдерживая волнение, я чинно поклонился и закрыл тетрадь.
«Стрельников такие стихи в журнал не пошлет. Они хотя и в общей тетради, но предназначены для одной. Елене Александровне стихи понравятся, обязательно понравятся. Дай только срок», — так я успокоил себя.
После занятий курсанты часто собирались в кабинете иностранных языков, чтобы послушать пластинки на английском языке. Для совершенствования речевой дикции. Так уж теперь хотел отработать эту речевую дикцию каждый курсант, будто без нее немыслимо было пилотировать самолет. Все сидели вокруг проигрывателя и, закатив глаза, слушали его скучное бормотание. Но все мы с замиранием сердца ждали, когда проигрыватель «одумается» и польются из него такие мелодии: легенькие, веселенькие. Раздвинутся тогда столы и стулья и… Стоп! Стоп! Я первый приглашаю Елену Александровну на танец! И я уже со стороны окидывал эту пару взглядом, оценивая ее достоинства. Мысленно получалось здорово. Все-таки проигрыватель изобрели не для такой чепухи! Мы терпеливо наблюдали, как по бесчисленным бороздкам черного диска бежала и бежала острая игла. Пластинка бормотала и бормотала, как бормочут люди в далекой и туманной Англии. И какое нам до них дело? Когда пластинка смолкала, чтобы ее перевернули на другой бок, бормотал какой-нибудь остряк-самоучка: иногда в лад, иногда не в лад, но все равно был доволен, что Елена Александровна дарила ему ласковый взгляд.
Однажды я острил больше всех. И ее взгляд часто останавливался на мне. И казалось, что Елена Александровна при этом по-особенному заводила глаза и улыбалась. Всю улыбку, как огонь, я взял на себя. И мне уже становилось немного страшновато. Но я острил и острил. На шутки иногда обижались товарищи, но на них я глядел как сквозь стенку. Только Елену Александровну я видел отчетливо, и от ее взгляда мое сердце гулко стучало. Появилась надежда. Я погладил рукой свернутую в трубочку общую тетрадь со стихами в кармане. Надо немедля их прочитать. Она поймет, поймет, и тогда все…