Должно быть, всё-таки заметил…
Анчутка опасливо посмотрел ему вослед. Из-под чёрного подола рясы волочился по асфальту краешек алого полотна…
В этот миг сердечко ударило, как колокольчик, и надолго замерло. Увы, Анчутка хорошо знал, что это означает. Первый раз подобное ощущение он испытал, когда беднота ещё только шла раскулачивать Егора Карпыча, за которого ему долго потом пенял следователь НКВД Григорий Семёнович Этих. В другой раз Анчутка почувствовал то же самое перед тем, как арестовали завмага Василия Сидоровича Лялькина, изъяв у него из-под паркетины брильянты и прочее. Домовые всегда чуют сердечком, когда хозяину дома грозит опасность…
Анчутка заковылял по тротуару со всей быстротой, на какую был только способен. Страх нарастал с каждым шажком. Умишком своим домовичок понимал, что особых неприятностей у столь могущественного чудотворца, как протопарторг, быть не может, но ничего не мог с собой поделать…
Вокруг шумела столица. Прошла непонятно откуда взявшаяся компания моряков киевского военно-морского флота. За каждой бескозыркой вились многочисленные шёлковые ленты всех цветов радуги…
Облака громоздились выше и выше. Со стороны Лыцка наезжала чреватая молниями туча свинцовых оттенков.
Изнемогая от тревоги, Анчутка проник в подъезд, вскатился по лестнице и прошёл в конспиративную квартиру сквозь стену. Жуткое зрелище предстало его глазёнкам.
Протопарторг Африкан сидел на ящике с патронами — громоздко и недвижно, как глыба, причём глыба, выветрившаяся настолько, что толкни — рассыплется и осядет грудой трухи. Одышливый рот — как у театральной трагической маски. Большие руки бессильно уронены на колени. Обессмыслившиеся незрячие глаза устремлены в противоположный угол.
Даже на берегу Чумахлинки перед переходом государственной границы Африкан не выглядел столь плачевно.
Но самое главное — аура… Вместо мощного алого сияния, сравнимого разве что с солнечной короной в моменты полного затмения, грузную фигуру протопарторга облекало теперь что-то весьма неопределённое, рыжеватое с подпалинами… Изредка в подозрительной этой дымке сквозил алый косматый язык, но тут же съёживался, гас…
Это уходило доверие избирателей, уходила народная любовь. Где-то там, далеко, за Чумахлинкой, безутешный Лыцк прощался со своим любимцем — с предательски выкраденным, убиенным и вновь выкраденным Африканом, о чём Анчутке было, конечно же, невдомёк… Кое-кто в Лыцке поначалу просто отказывался верить в гибель пламенного протопарторга, но рыдающие толпы, скорбные голоса в динамиках, приспущенные флаги с чёрным крепом — всё это быстро убеждало усомнившегося, и ещё одним кумачовым протуберанчиком в ауре чудотворца становилось меньше. И по мере того как увитый траурными лентами лафет проплывал главной площадью Лыцка, уже носящей имя Африкана, благодать покидала Анчуткиного хозяина, переходя на урну с Бог знает чьим прахом и на возведённый за ночь мавзолей…