О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут.
Удивительно тихо и хорошо было на этой полянке. Такой торжественный покой Олянка ощущала только в самой глуши Кукушкиных болот, но здесь было больше воздуха, больше неба, больше света, хотя уже сгущался синий сумрак. Но эта напитанность светом не зависела от времени суток. Не солнце освещало эту полянку, а внутреннее сияние этого места и, прежде всего, суровой сосны — воительницы, ушедшей на вечный покой. В бревенчатом домике уютно светились окошки и слышался звон струн, и Олянка, привлечённая их проникновенным, серебряным звуком, прильнула к окну.
У жаркого и трескучего печного огня собралась семья: Рамут, Радимира с малюткой на руках, две кареглазые женщины — зрелая и молодая, а также дети — трое человеческих мальчиков и две девочки-навьи, очень похожие на Рамут. Дверь была прикрыта неплотно, и до Олянки доносился голос навьи-целительницы в строгом чёрном кафтане с двумя рядами пуговиц, укороченном спереди до пояса, а позади спускавшемся волнистым полотнищем до колен.
Затаив дыхание, никем не замечаемая незваная гостья слушала историю Северги — её жизни, любви и смерти. Но была ли смерть? В мешочке на шее у Рамут мерцало её сердце-самоцвет, а младшая из кареглазых женщин пела:
Твоя жизнь — это больше, чем путь:
Не измерить и тысячей лет,
Не свернуть, хоть и горя хлебнуть.
Ну, а смерть... А её просто нет.
Глубже бездны и крепче кремня
Твои корни мне в сердце вросли...
Дольше вечности, жарче огня,
Выше неба и шире земли.
Радимира, распахнув нарядный белогорский кафтан, раздвинула прорезь на рубашке и кормила грудью малютку. Золотые ободки в её глазах тепло мерцали в отсвете огня, взгляд то ласкал дитя, то устремлялся с любовью на Рамут-рассказчицу.
— Больше, чем что-либо на свете, — промолвила навья, прижав к груди мешочек с камнем. — Ничего выше и сильнее этого не существует ни в одном из миров.
— Северга достойна того, чтобы о ней знали, чтобы её помнили и чтили, — сказала старшая из кареглазых женщин, чья грустноватая, зрелая красота, принимая отблески пламени, сияла янтарём. — Немногие сердца удостаиваются такой удивительной участи — стать чудотворным самоцветом... А вернее, оно одно такое. Это чудо — священное и бессмертное, равное богам. — Смахнув с ресниц блестящую капельку, она добавила с тёплой дрожью голоса: — Для меня она, смертный воин, сильнее всех богов... Мне хочется, чтобы это место стало подобным Тихой Роще.