Сыто отрыгивая и похлопывая себя по животу, Брана оставляла ей то полгоршка каши, то кусок пирога с рыбой, то ломоть белогорского калача с маслом и мёдом.
— Ух, не лезет уж в меня, — крякала она. — Ильга меня будто на убой откармливает... Возьми, сестрица, съешь, а то пропадёт ведь снедь.
Наступив на горло гордости, Олянка брала. Она не только себя теперь питала, но и дитя, о котором не могла не тревожиться. Впрочем, всё было пока благополучно. Крепкое в ней зародилось дитятко, так просто его не возьмёшь — ни голодом, ни работой, ни морем холодным не проймёшь!.. Звериная живучесть тоже служила добрую службу: там, где Олянка-человек упала бы замертво, Олянка-оборотень выстаивала на ногах, лишь чуть крякнув от натуги. Но если голод успокаивался пищей, то ничем нельзя было утолить тоску по Ладе, по её мягким рукам, околдовывающему запаху, подснежниковым глазам, по её голосу весеннему, нежности пуховой. Кутаясь в спальный мешок, Олянка украдкой утирала слезу. Захотелось Ладе побыть одной, отгородиться от неё молчанием, а она задыхалась без неё, как без воздуха...
В первый раз она присматривалась, а во второй и следующие уже сама бросала острогу с лодки. Кит так мощно плеснул хвостом, что её окатило жестокой волной — будто пощёчину всему телу дали. Вымокнув с головы до ног, она стучала зубами в ладье, пока они тащили тушу кита на верёвках и поплавках к берегу. Покидать судно прежде времени через проход запрещалось. Все промокали, но стойко терпели. Намаялась Олянка со своей густой и длинной гривой: волосы не просыхали почти никогда. Не успевали они немного отдохнуть на берегу, как опять пора в море. Короткие волосы кошек сохли у очагов быстро, а коса Олянки оставалась сырой постоянно. Спать с такой — мало приятного: холодно, мокро, неуютно. Устав мучиться, она хорошенько навострила нож на точильном камне и отхватила косу у самого корня. Неровно вышло, грубо и беспощадно-коротко, но сразу стало проще жить. Схватив волосы через лоб ремешком-очельем, чтоб в глаза не лезли, она всматривалась в морскую даль, и ветер трепал непривычно короткие пряди, которые даже шею не закрывали.
Наконец ночью она услышала далёкий ласковый зов... В полудрёме ей почудился знакомый, милый сердцу серебряный голос, призывавший её:
— Лада моя... Приди... Я жду...
Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.
— Лада моя... Приди, я жду, — звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.