Они увиделись ещё несколько раз. Но Олянка молчала с Любимко о Радимире, а с Радимирой — о Любимко, и эта «двойная жизнь» тяготила её. Впрочем, вольностей она парню не позволяла, зачастую они просто молчали рядом и смотрели на закат, а белый конь пасся неподалёку. Когда Любимко был в разговорчивом настроении, ей нравилось слушать его рассказы. Её восхищала его учёность. Столько всего он знал, столько книг прочёл! Ей за всю жизнь, наверно, не осилить и десятой доли. А иногда он пел, и его мягкий голос, разносясь над рекой, что-то задевал глубоко в душе Олянки, и слёзы опять подступали к глазам. Любимко улыбался и смахивал пальцем блестящие капельки. Ему одному она решилась в полный голос спеть белогорские песни. Он слушал, но не приставал с расспросами, и только в его глазах появлялись влажные искорки — совсем как у Радимиры в ту ночь, когда она сказала, что княгиня не дала разрешения на брак. Улавливало ли его сердце что-нибудь? Догадывалось ли?
А потом Любимко опять пропал на несколько дней, и Олянка уже чувствовала и подозревала, что это недуг сейчас его терзал. Однажды вечером, когда вся семья ужинала, в дом постучался рослый бородатый человек в зелёном кафтане с богатым кушаком.
— Здесь живёт Олянка, дочь кузнеца Лопаты? — спросил он.
— Это я, — пробормотала девушка, вставая с лавки, а сердце затрепыхалось, как на ниточке подвешенное.
— Я от Любимко, сына Ярополкова, — сказал незнакомец. — Господин мой очень хвор, голова раскалывается. Он говорит, что только ты можешь помочь.
Ниточка оборвалась, сердце рухнуло. Пролепетав удивлённым родным, что она позже всё объяснит, Олянка вышла следом за слугой во двор. Тот приехал верхом. Взяв Олянку к себе в седло, он пустил коня вскачь — только копыта застучали.
Вскоре Олянка, озираясь по сторонам, входила в роскошные хоромы Ярополка. Самого хозяина дома не было, он отлучился по службе. Без лишних слов слуга провёл Олянку в богатую опочивальню, где в постели под навесом из заморского бархата стонал Любимко. На столике у изголовья мерцала масляная лампадка, а на краю ложа сидела женщина в малиновом с золотой вышивкой кафтане и чёрной шёлковой накидке поверх шапочки-повойника. Под подбородком накидку скрепляла драгоценная брошка, а пальцы женщины были унизаны перстнями. Она вскинула испытующий, строгий взор на молодую гостью.
— Вот, я привёл её, — негромко молвил бородатый слуга.
Несколько мгновений царило молчание, только стоны Любимко раздавались в тишине, да потрескивало пламя светильника. Наконец женщина заговорила:
— Сын сказал, что ты умеешь снимать боль. Сама видишь, худо ему. — И мать перевела заблестевший, полный тревоги взор на бледное лицо Любимко. — Никакие лекарства, никакие снадобья ему не помогают. Ежели и правда ты можешь утолить его муку, сделай это, прошу тебя. За наградой дело не станет.